И попали в густой строевой сосновый лес. Он был настолько чист, что создавалось впечатление, будто за ним ухаживал опытный садовник, любовно обхаживая каждое дерево. Растительный покров — мох, то белый, волокнистый, то зеленый, немного влажный. Пока рубят просеку, а ее не так-то легко делать — на метр в поперечнике дерево, другие рабочие сидят вокруг костра и скучно подкидывают в огонь ветки, спасаясь от гнуса. Но скучны они не от безделья, а оттого, что нет курева. У некоторых еще сохранилось немного махорки, и они маленькими завертками утоляют свою прихоть. Зато какими глазами другие смотрят на них! Просить не решаются, знают, что им откажут. Это рабочие, ну а ИТР — это мы, мы обязаны их снабжать, и поэтому от них нет отбоя. Тогда нам приходится делиться и тут же переходить на строго официальные отношения. После чего они оставляют нас в покое, но зато клянут на чем свет стоит и экспедицию и начальников.
С каждым днем путь от лагеря до места работы увеличивается. Ник. Александрович увлекся трассированием и, видимо, об этом забыл. Сегодня нам предстоял большой обратный путь. Темнело, когда двинулись домой. Небо из лазурного становилось седым. Собирался дождь. Шли медленно. Ник. Александрович то и дело, покрикивая, просил идти тише и наконец сам пошел первым, оставив меня и Леманова позади себя. Когда идешь таежной тропой за кем-нибудь, то приходится глядеть все время под ноги, чтобы не налететь на впереди идущего; от этого скоро начинает рябить в глазах, появляется в голове ломота. Я иду за Ник. Александровичем. Он сейчас похож на старенького священника с посохом. С головы на плечи свисает сероватый платок, шаг неторопливый, раздумчивый.
Темнело все больше. Знакомые места приобретали уже совершенно новые очертания. Тропа сливалась с травой. Чтобы не сбиться с тропы, зажгли березовый факел. Так продолжали путь. Где-то далеко раздался выстрел. Видимо, о нас уже беспокоились. Чем ближе мы подходили к лагерю, тем радостнее становилось на сердце — появлялась уверенность, что ночь проведем дома. Подкрепилась она еще и тем, что до нас стали доноситься крики, — значит, недалеко. Ник. Александрович старался идти быстрее, но все чаще спотыкался и падал. Кое-как добрались.
После ужина стали совещаться: как быть дальше? Муки осталось ровно на два дня. Забулис внес предложение: «Поеду в Керби, оттуда дам телеграмму наркому Блюхеру и начальству: «Мы голодаем», — и самолеты будут здесь. Нарком нажмет где надо, и все будет в порядке».
Обсуждали долго. Ник. Александрович, видимо, трусил, в заключение сказал: «Обсуждать могут все, а отвечать буду я. Кроме того, я не теряю надежды на помощь Кирилла Владимировича».
2 сентября. В пятом часу вечера пошел мелкий дождь. «Домой, домой, пока не пошел большой. Теодолит несите домой. Пошли, пошли!» — засуетился Ник. Александрович.
Мы с Лемановым вышли несколько раньше Ник. Александровича и теперь улепетывали, боясь, что он нас окрикнет. С ним остался Сараф. Егоров и Картус уехали к К. В., а Сараф остался у нас. Только мы пришли в лагерь, как грянул настоящий ливень с бешеными порывами ветра. Палатка трепетала и дергалась. С потолка стали падать большие холодные капли. Особенно неприятно было, когда они сваливались за воротник. Было холодно. Сидели, кутаясь во все теплое.
Через час пришли Ник. Александрович с Сарафом, совершенно мокрые.
— А мы, Ник. Александрович, сухие, мы всех раньше пришли, — словно поддразнивая, сказал Прищепчик.
Ник. Александрович переодевался, был злой. Раздражение увеличивалось еще оттого, что никак не развязывалась на кальсонах завязка.
— А почему вы всех раньше пришли? — отрывая завязку, вскрикнул Ник. Александрович.
— Да рабочие пошли ваши, ну и мы двинулись…
— Гм… Ну и прекрасно, что сухие, а я мокрый. А вы что не переодеваетесь? — вскинулся он на Сарафа.
— А я уже переоделся.
— Гм… Ну и прекрасно… Да!
3 сентября. Чем дальше уходит трасса, тем больше буреломных завалов. Нагроможденные друг на друга деревья-исполины кажутся поверженными в битве богатырями. Вот, разметав гигантские сучья, как руки, лежит сосна, рядом с ней — другая, на них то поперек, то наискось навалом высится целая пирамида деревьев.
Я веду пикетаж от «нулевого» пикета. Не могу нарадоваться на Первакова: несколько ударов топором — и дерево приняло форму репера. Но как исхудал Перваков!
— Что с тобой? Ты так похудел, — спросил я.
— Да ничего…
А когда шли домой, — я догнал его, — он сидел бледный, с посиневшими губами. Глаза лихорадочно блестели. Небритое седое лицо выражало страдание.
— Что с тобой?
— Плохо мне.
— Да где болит-то?
Он указал на грудь и кашлянул, на ладони остался комочек крови. Подошел Баженов.
— Иди, иди, Сережа, я с ним посижу, а потом мы пойдем, иди.
— Тебе, может, не дойти, трудно? — спросил я.
— Если не дойду, ищите на тропе… Эх жизнь, мать твою так, — и опустил голову.
Мне было очень жаль его. Исполнительный, трудолюбивый, и почему у него получилось так плохо в жизни?
«У меня детки, жена, они под Вяткой», — вспомнились мне его слова.
Вечером в палатке обнаружили на профиле ошибку. Есть такая величина в кривых, именуемая «домером», по таблице Леонидова она указана в два раза меньше. Ник. Александрович, объясняя мне разбивку кривых, взял ее за целое. Я отложил на местности от вершины угла ее, и таким образом вкралась ошибка. Какая неприятность!
4 сентября. Серое небо. Серая Амгунь. Серый дождь. Никуда не идем, вынужденный отдых. Холодно и гадко. Не хочется ни говорить, ни смеяться. Кутаемся. Весь день проходит тоскливо и нудно. К вечеру прояснело. Небо поголубело, и деревья радостно поспешили стряхнуть с себя дождевые капли. В палатке началось испарение. Серый густой пар наполнил ее настолько, что предметы приняли неясные очертания. Я ушел на охоту, а когда вернулся, узнал, что прибыл бат от К. В., привез муку. Привели его эвенки из Могды. Махорка и сахар должны прибыть со следующим батом. Все это подняло настроение.
— Вот и неплохо, что я не послал Забулиса телеграфировать, — несколько раз повторил Ник. Александрович.
А самолета все нет и нет. Флаг то
