на неделю.
Вечер, как никогда, прошел тоскливо. Ник. Александрович все чаще стал поговаривать о К. В., о том, что «он все может — послать гонцов, звонить, добиваться, а я что?»
9 сентября. Как мучительно хочется курить! Отгоняю мысли о куреве, но они снова приходят, неотвязно преследуют меня. Я становлюсь раздражителен, ем до оскомины бруснику, забываю на несколько минут, и когда снова вспоминаю, то с какой силой приходит желание! Раздражен не только я, раздражены, злы все курящие. Ник. Александрович обманывает себя, зажигает трубку и, пыхнув разок, говорит: «Ну вот и покурил». Все мундштуки, все трубки, пропитанные никотином, разрезаны на мелкие кусочки и выкурены.
День жаркий, хотя и ветреный. Но ветер только вверху, внизу тихо. А лучше бы внизу, — заедает мошка. Сегодня особенно было трудно. Тот, кто понимает, что значит разбить кривую радиусом в тысячу пятьсот метров, через двадцать метров выставляя ординаты, в непролазном лесу, когда биссектриса семьдесят три метра, тот поймет, как это нелегко. Но я не хочу вдаваться в технические подробности, скажу только, что устал основательно. Возвращался домой разбитый, желавший одного — поесть и отдохнуть. У палатки меня ожидал Сараф. Он отозвал тихонько в сторону и, оттопырив карман, молча указал на пачку папирос.
— Откуда? — радостно вскрикнул я.
— Завалялась, нашел…
Но через минуту такая же пачка была и у меня. От воротилинского отряда пришла оморочка и привезла двадцать пачек папирос, восемь килограммов сахара, полмешка соли и… десять лимонов. Откуда это у них? Вчерашний самолет оказался «нашим». Он не заметил наш лагерь и оставил груз у Воротилина (его лагерь на тридцать километров выше нашего). Чей груз — наш или его? Если наш, то это прямое издевательство со стороны Воротилина. (В записке Воротилина была приписка: «Шоколадные конфеты оставил себе».) Мы просили махорку, соль, крупу, а нам… лимоны, шоколад, полуторарублевые папиросы! Что можно придумать глупее?
Разделили папиросы: ИТР — по пачке, остальные — рабочим, и, естественно, опять бунт: «Почему не поровну? Закон тайги — делись!»
Ночью кто-то бродил у палатки. Я окликнул: «Кто?»
— Я это…
— Кто я?
— Зимин.
Зимин самый никудышный из рабочих, худой, оборванный, с вечно блуждающим, ищущим взглядом, будто воскрес из горьковского дна.
— Чего тебе?
— Сергей Алексеевич, ей-богу, брошу, брошу, истинный Христос, но дайте покурить.
— Спать иди, спать, и не болтайся здесь! — крикнул Ник. Александрович.
Зимин, недовольно бурча, ушел.
Недалек тот час, когда полезут в нашу палатку с единственной целью — украсть.
10 сентября. Гул донесся из-за сопки. Словно по команде все бросили работать и подняли головы. Самолет непривычно громко гудел. Его пока еще не видно, но звук с каждой секундой усиливается. Взгляд блуждает поверх деревьев, выискивая его. Вот он мелькнул меж верхушек лиственниц, вот еще, вот еще, еще, вот уже над головой, теперь ясно различим — трехмоторный Т-Б. Никогда до этого часа у меня не было такого чувства гордости и радости за нашу страну при виде самолетов. Какое-то неведомое чувство наполнило грудь. Хотелось кричать, смеяться, прыгать и почему-то плакать. Самолет летел над сопкой в стороне от лагеря.
— К Воротилину, — вздыхая, сказал Перваков.
— К Воротилину, — повторил, следя за исчезающим самолетом, я.
Через час он пролетел обратно. Но не успел еще замолкнуть его гул, как с другой стороны снова стал нарастать. Это летел второй самолет, такой же красивый и тяжелый. Было мгновение, когда мы думали, что он у нас сядет, но он, сделав круг над лагерем, полетел по тому же маршруту к Воротилину, а возможно, и в Могды. Настроение у нас из апатичного сразу превратилось в бурное. Мои ребята до того разошлись, что пришлось три раза перемерить один пикет.
— Уж больно радостно, Сергей Алексеевич.
— Но при чем же плохая работа?
— А от самолетов всё. А как подумаю про Машу, да как представлю себе, как она носилась по берегу, когда в первый раз был самолет, так и лента валится из рук!
А вечером очередная сцена. Рабочие отказались от сохатины — «воняет она» — и потребовали мясные консервы. Их привез Забулис очень немного, Ник. Александрович держал их на «черный день». Мясо «не воняло», оно обвялилось. Но началось не с бродяг.
11 сентября. Отказался идти на работу бригадир Троицкий, и не из-за консервов, а из-за махорки. «Пока не будет курева, до тех пор на работу не выйду, хоть месяц! Я без ума хожу без курева, у меня все из рук валится».
Опять пролетели самолеты, на этот раз мы их проводили скучным взглядом. Вот уже несколько дней как нет у нас жиров, нет пшена, а сегодня доели сохатого, ладно еще охотники поймали рыбы. После работы, на маленьком совещании, было принято — послать Забулиса в Баджал за продуктами. Наметили ему рабочих — Троицкого и Колодкина, но они отказались ехать. Вызвался добровольно Мишка Пугачев, и согласился поехать охотник-эвенк.
12 сентября. Сопки словно похудели, стали желтыми, некрасивыми, в проплешинах. Косогоры покрылись кроваво-красными пятнами. Деревья поникли ветвями в предчувствии скорых морозов. Скучно, неуютно. Небо, словно в тон всему этому, стало тоже некрасивым. Вечно хмурится, брызжет дождем, закрывается тучами, точно ему противно глядеть на умирающую природу, а то вдруг прояснится, блеснет солнцем, как бы пытаясь вернуть прежнюю красу природе, но от этого еще некрасивее становится тайга, и тогда вновь закутается в тучи небо, и долго моросит, создавая туманы. И только одна Амгунь по-прежнему неукротима, беснуется и даже как бы хвастает своей силой перед растительным миром. Наступают холодные, угрюмые ночи, наступает угрюмая, безрадостная осень. А мы в рваных палатках, заплатанных рваными тряпицами, без теплых постелей, без теплой одежды. Одна надежда — самолеты. Верим в них, — не зря же они, — и забываем сегодняшние невзгоды. Не вечно же будет нам плохо, когда-нибудь и мы будем в тепле.
13 сентября. Гул нарастал. Самолет приближался. Он летел по Амгуни. Кто-то крикнул: «К нам!» Кто-то взвизгнул от восторга. А потом наступила тишина — самолет пролетел мимо, гул затихал.
— Эх, мать твою… — сокрушенно проговорил Перваков и с отчаянья
