Одеяло безвольно и пусто свисает между двумя возвышенностями её берцовых костей. Единственные другие ориентиры, которые можно разглядеть – это колени.
Она просовывает руку сквозь хромированные перила кровати, жуткую и тощую, – словно ко мне тянется куриная лапа, и сглатывает. Её челюсти движутся с усилием, между губ паутина слюней; и вот она говорит мне, тянется и говорит мне:
– Морти, – говорит. – Я не сутенёрша, – руки сжаты в узловатые кулачки, она трясёт ими в воздухе и продолжает. – Делаю заявление феминистки. Как такое могло оказаться проституцией, если все те женщины были мертвы?
Я принёс красивый букетик цветов и открытку с пожеланиями выздоровления. Это прямо после работы, поэтому на мне бриджи и камзол. Ботинки с пряжками и чулки со стрелкой, которые демонстрируют мои тощие ляжки, заляпаны грязью.
А мама требует:
– Морти, тебе нужно настоять, чтобы всё дело вышвырнули из суда, – и со вздохом укладывается на кучу подушек. От слюней изо рта белая наволочка окрашивается в светло-голубой, касаясь её щеки.
Открытка с пожеланиями выздоровления здесь не поможет.
Её рука хватается за воздух, и она просит:
– Ах да, и кстати, Морти, тебе нужно позвонить Виктору.
В её комнате тот самый запах, так же пахнут теннисные туфли Дэнни в сентябре, после того, как он таскает их всё лето без носков.
От красивого букетика цветов здесь толку ни на грамм.
В кармане моего камзола – её дневник. Между страницами дневника торчит старый счёт от центра по уходу. Втыкаю цветы в утку, пока отправляюсь поискать вазу и, может быть, что-нибудь ей поесть. Столько той фигни, шоколадного пудинга, сколько смогу унести. Что-нибудь, что можно затолкать ложкой ей в рот и заставить проглотить.
При таком её виде, я не могу находиться здесь и не могу в другом месте. Когда ухожу, она говорит:
– Тебе нужно поторопиться и разыскать Виктора. Ты должен заставить его помочь доктору Маршалл. Прошу. Он должен помочь доктору Маршалл спасти меня.
Как будто что-то бывает случайно.
Снаружи в коридоре доктор Маршалл, на ней очки, она читает что-то с планшетки.
– Думаю, тебе будет интересно, – говорит. Склоняется к перилам, опоясывающим коридор, и продолжает. – Что вес твоей матери за эту неделю упал до восьмидесяти пяти фунтов.
Убирает планшетку за спину, обеими руками прижав её к перилам. Из-за такой позы её груди выпячиваются вперёд. Бедра выгибаются мне навстречу. Пэйж Маршалл проводит изнутри языком по нижней губе и спрашивает:
– Ещё не думал насчёт что-нибудь предпринять?
Система поддержки жизни, питание через трубку, аппараты искусственного дыхания – в медицине такое называют “героические меры”.
“Не знаю”, – говорю.
Стоим на месте в ожидании, пока кто-то из нас сдвинется хоть на дюйм.
Две улыбающиеся старушки тащатся мимо нас, одна показывает пальцем и сообщает другой:
– Это тот милый юноша, про которого я тебе рассказывала. Это он удавил моего котика.
Другая дама, в криво застёгнутом свитере, отзывается:
– И не говори, – отвечает. – Один раз он избил мою сестру чуть не до смерти.
Они тащатся вдаль.
– Очень мило, – замечает доктор Маршалл. – Я про то, что ты делаешь. Ты даёшь этим людям завершение самых больших проблем их жизней.
Сейчас она смотрится так, что приходится думать про аварии из кучи машин. Представлять кровавую кашу из двух вмазавшихся лоб в лоб автомобилей. Она выглядит так, что приходится воображать братские могилы, чтобы удержаться в седле хоть полминуты.
Думать о сгнившей кошачьей жратве, воспалённых язвах и просроченных органах для пересадки.
Вот так прекрасно она выглядит.
Прошу её прощения, но мне по-прежнему надо разыскать немного пудинга.
Она спрашивает:
– Это потому, что у тебя есть девушка? В этом вся причина?
Причина того, что у нас не вышло секса в часовне пару дней назад. Причина того, что даже при всей её наготе и готовности – я не смог. Причина того, почему я смылся.
На предмет полного списка моих девушек обратитесь, пожалуйста, к материалам по моему четвёртому шагу.
См. также: Нико.
См. также: Лиза.
См. также: Таня.
Доктор Маршалл выгибает мне навстречу свои бёдра и спрашивает:
– Ты знаешь, как умирает большинство пациентов вроде твоей матери?
От голода. Забывают, как глотать, и непроизвольно вдыхают лёгкими еду и питьё. Их лёгкие забиваются гниющей массой и жидкостью, начинается воспаление, и они умирают.
Говорю – “Знаю”.
Говорю – могут быть вещи и похуже того, чем взять и позволить умереть кому-то старому.
– Она не просто кто-то старый, – возражает Пэйж Маршалл. – Она твоя мать.
И ей уже почти семьдесят лет.
– Ей шестьдесят два, – отвечает Пэйж. – И раз есть что-то, что можно сделать, чтобы спасти её, а ты не сделаешь, то получится убийство по небрежности.
– Другими словами, – спрашиваю. – Я должен сделать тебя?
– Слышала про твои достижения от кое-кого из медсестёр, – отвечает Пэйж Маршалл. – Мне известно, что у тебя нет предубеждений против рекреативного секса. Или же дело во мне? Я что – не твой тип? Это так?
Мы оба затихаем. Мимо проходит дипломированная помощница медсестры, толкая тележку с узлами простыней и сырых полотенец. У неё обувь на резиновой подошве, а у тележки резиновые колёсики. Пол покрывает древний пробковый паркет, отполированный пешеходным потоком до тёмных тонов, поэтому она проходит беззвучно, оставляя за собой только слабенький шлейф запаха мочи.
– Пойми меня правильно, – говорю. – Я хочу тебя оттрахать. Я очень хочу тебя оттрахать.
Вдали по коридору помощница медсестры останавливается и оглядывается на нас. Зовёт:
– Эй, Ромео, дал бы ты бедной доктору Маршалл передохнуть.
Пэйж отзывается:
– Всё хорошо, мисс Паркс. Это наше с мистером Манчини дело.
Мы оба наблюдаем, как она ухмыляется и толкает тележку дальше, скрываясь за углом. Её зовут Ирэн, Ирэн Паркс, – и, ладно, допустим, мы с ней занимались кое-чем в её машине год назад, примерно в это же время.
См. также: Кэрен из Ар-Эн.
См. также: Женин из Си-Эн-Эй.
В те разы мне казалось, что каждая из них должна быть кем-то особенным, но без одежды они оказывались как все на свете. Теперь её задница так же заманчива, как точилка для карандашей.
Объясняю Пэйж Маршалл:
– Тут-то ты как раз ошибаешься, – говорю. – Я так сильно хочу тебя оттрахать, что аж накрывает, – говорю. – И, нет, я не желаю никому смерти, но и не хочу, чтобы мама снова стала такой, как была когда-то.
Пэйж Маршалл вздыхает. Стягивает рот в тугой узелок и молча на меня таращится. Прижимает свою планшетку к груди, сложив руки крест-накрест.
– Значит, – говорит она. – Дело тут совсем не в сексе. Ты просто не хочешь, чтобы твоя мать выздоровела. Ты просто не умеешь ладить с сильными женщинами, и считаешь, что если она умрёт, то твои связанные с ней заботы тоже.
Мама кричит из своей комнаты:
– Морти, за что я тебе плачу?
Пэйж Маршалл продолжает:
– Можешь врать моим пациентам и разрешать их жизненные конфликты, но не ври сам себе, – потом прибавляет. – И не ври мне.
Пэйж Маршалл говорит:
– Ты скорее захочешь увидеть её мёртвой, чем выздоровевшей.
А я отвечаю:
– Да. То есть, нет. То есть, не знаю.
Всю свою жизнь я пробыл не столько ребёнком своей матери, сколько её заложником. Объектом её общественных и политических экспериментов. Её личной лабораторной крысой. А теперь она моя, – и ей не сбежать посредством смерти или выздоровления. Просто мне нужен хоть один человек, которого можно спасать. Мне нужен один человек, который во мне нуждается. Который жить без меня не может. Я хочу быть героем, но не однократно. Пускай даже это значит держать её в беспомощности – я хочу быть чьим-то постоянным спасителем.
– Понимаю-понимаю-понимаю, это звучит ужасно, – Но, даже не знаю… Я считаю вот что.
Теперь мне придётся рассказать Пэйж Маршалл, что считаю на самом деле.
Я хочу сказать – просто надоело всё время быть неправым только потому, что я парень.
Я хочу сказать – сколько можно выслушивать от всех, что ты жестокий, предвзятый враг, пока не сдашься и не станешь таковым. Я хочу сказать, козлом-женоненавистником не рождаются, им становятся, – и всё больше из них становятся такими благодаря женщинам.
Спустя какое-то время берёшь и складываешь лапки, и принимаешь факт, что ты женофоб; нетерпимый, бесчувственный, кретинский кретин. Женщины правы. Ты неправ. Привыкаешь к мысли. Сживаешься с тем, что от тебя ожидают.
Даже если ботинок мал, подожмёшься под размер.
Я хочу сказать, – в мире, где нет Бога, разве матери – не новый бог? Последняя сокровенная недостижимая инстанция. Разве материнство не осталось последним настоящим волшебным чудом? Но чудом, невозможным для мужчин.
И пускай мужчины заявляют, что сами рады не рожать, – всякая там боль и кровь, – но на самом деле, всё это тот же самый кислый виноград. Сто пудов, мужчины неспособны сделать ничего даже близко потрясающего. Выигрыш в физической силе, абстрактное мышление, фаллосы – все мужские преимущества кажутся уж больно условными.
