чтоб мама родила второго ребенка. Заботиться, а не думать о родах – вот что должны делать сестры. Однако недавно ее тетя родила мальчика, ее двоюродного брата, и Эмми очень заинтересовалась этим, особенно самими родами. Она отказывается посещать подготовительную школу, хотя почти все дети в деревне ходят туда. Всякий раз, когда ее приводили в школу, она истошно кричала, корчилась и пыталась сбежать. Это помогало, и она добивалась своего. Придя домой и успокоившись, она многократно объясняет всем, кто готов был ее слушать, что она «еще слишком маленькая, [она] еще не родилась». Именно эта формулировка заинтриговала меня. Посетила ли ее мысль о том, что ее двоюродный брат был в большей безопасности, находясь в материнской утробе? Фиксация и повторение ее желания пока не рождаться предполагает, что она столкнулась с травмирующим, а не просто трудным переживанием.
Беременность и роды проходили очень тяжело, отчего старшая сестра Эмми Марион была в ужасе. Марион было три с половиной года; она играла исключительно с динозаврами, не выражая ничего, кроме отвращения и ненависти к младенцам. Она показывала это отвращение физически. Марион наговаривает на Эмми, отказывается ее принимать и выказывает отвращение в ее адрес даже по прошествии почти трех лет с ее рождения, хотя она иногда видит в младшей сестре ребенка, а не младенца, и играет с ней. Несмотря на то, что сами по себе девочки очень милые, они продолжают сражаться и ссориться изо дня в день. Они разительно отличаются друг от друга по характеру и внешне, так что кажется, что только таким образом они могли найти для себя отдельное место для уединения7.
В своей привязанности к младенцам Эмми, кажется, защищает своего младенца от очень реального желания ее сестры уничтожить ее8. У Эмми сильное влечение к жизни, но она считает, что ей все еще нужна защита матери – «она еще не родилась», и она отказывается от контакта с сиблингами и ровесниками в игровой группе в отсутствие своей матери. На самом деле Эмми напугана не столько уходом матери, сколько возможностью быть оставленной наедине с другими детьми.
У сестры Эмми, Марион, были довольно серьезные проблемы с речью. Когда родилась Эмми, то Марион, по-видимому, только через физическое насилие могла выражать чувство собственного психического уничтожения, возникшее с появлением этого нового ребенка, из-за которого она перестала быть той, кем она была, – маленькой деткой своих родителей. Рядом с их домом располагался парк динозавров, и, возможно, Марион чувствовала себя динозавром, большим и мощным, но вымершим. Со времен фильма «Парк юрского периода» динозавры стали популярными игрушками. Но зацикленность Марион на динозаврах имеет навязчивый, аффективный оттенок. В частности, она жадно целует и выражает экстатическую любовь к зародышу динозавра, который покоится в желатиновой субстанции внутри пластикового яйца – вымершее также может родиться9. Эмми и Марион представляют друг для друга угрозу аннигиляции. Старшая сестра не просто смещена, она на какое-то время оказалась лишена места, так как ею является кто-то другой. Нормальная реакция – убить, чтобы не быть уничтоженным. Новый ребенок фиксирует эту угрозу своему существованию со стороны старшего сиблинга и цепляется за свою мать в поисках защиты. В угрозе, идущей от сиблинга, которую Джон Боулби (глава 7) назвал «хищником», присутствует врожденный ужас ожидания внезапного нападения. Боулби проводит аналогию между млекопитающими в дикой природе и людьми в их собственных семьях, где они тоже сталкиваются с «дикими зверями».
Опыт сиблинговых отношений вводит социальное измерение – социальную травму. Страх старшего ребенка перед тем, кто заменяет и вытесняет его, прорывает защитные барьеры. У младшего ребенка страх быть убитым старшим сиблингом добавляется к общему ощущению беспомощности перед лицом окружающего мира. В большинстве случаев эти переживания удастся исцелить, а страх и шок превратятся в ненависть и любовь, соперничество и дружбу10.
При обсуждении «инаковости», будь то гендер, раса, класс или этническая принадлежность, ненависть объясняется очевидным фактом отличия «другого»11. Сиблинговый опыт показывает обратное: положение, занимаемое сиблингом, сначала воспринимается как «то же самое» – ненависть направлена на того, кто похож на меня. Именно эта ненависть к одинаковому замещает то, что потом порождает категорию «другого» в качестве защиты. Теперь именно его можно представить как другого, как того, кого можно ненавидеть или любить. Тому, кого сместили, сначала некуда пойти: ребенок хочет быть тем, кем он или она все еще является, – ребенком. От нового ребенка нужно избавиться, но, когда он не исчезает, его нужно «перенести» в другое место, на место «другого». Королем в замке должен быть я, а новый ребенок – грязный проходимец.
Не лежит ли ранний сиблинговый опыт создания «инаковости» из одинаковости в основе восприятия «инаковости» рас, классов и этнической принадлежности, инаковости, которая делает сходство невидимым, так что его потом приходится открывать на другом уровне? Если это так, то сиблинговый опыт, являясь первичным по природе, лежит в основе этой модели. Ненависть к тому, кто кажется угрожающе «таким же», может затем трансмутировать в зависть или маскироваться под зависть. После столкновения с таким травматическим опытом, как, например, землетрясение, влечение к жизни затопляет влечение к смерти, переживший его будет испытывать ярость и ненависть, но постепенно он начинает завидовать тому, кто избежал этой травмы, чей дом все еще стоит, чей партнер или ребенок все еще жив. это просто несправедливо. Как говорят дети, день да ночь – сутки прочь.
Хотя эта социальная категория братства и сестринства намного шире, у биологических братьев и сестер всегда есть общие родители: оба или хотя бы один. В условиях большого города, где часты ситуации внебрачного сожительства, адюльтера и даже полигинии, биологические братья и сестры могут не знать друг друга, поэтому фантазии могут приобретать дополнительную силу. Однако одноутробные дети, как правило, остаются вместе и всегда считаются близкими сиблингами. Отношения между братьями и сестрами по материнской линии всегда особенно важны.
Хорошо известно, что в психоаналитической теории в ХХ веке произошел сдвиг от отца в сторону матери. «Символическое»[12] и «закон отца» у Лакана были преднамеренно направлены против самих основ этого перехода. Переключение внимания на мать часто рассматривается как акт восстановления справедливости и устранения дисбаланса. Хотя и признается, что смещение фокуса на матерей произошло под влиянием новой клинической перспективы, зачастую разрабатываемой женщинами-аналитиками, и материнского переноса, этот значимый клинический фактор все еще не привлек достаточного внимания.
Всегда трудно соотнести бессознательный психический материал с социальными факторами: социальное становится бессознательным, а затем из бессознательного проникает в доступное предсознательное, пройдя полную трансформацию. Тем не менее я
