- Это плохая богиня.
- Плохая? Помилуй!
- Это богиня возмездия.
- Вот теперь я верю, что ты с отличием кончила гимназию. Это очень правильная богиня. Она разрушает всякое неумеренное счастье, обуздывает самоуверенность, карает особо тяжкие преступления. Немцам она воздаст и за Францию, и за Россию. За все! Скажу так: Россия - намоленное место. Там не знают земной меры и устремлены в божескую бесконечность. И это свойство Всевышний, видимо, считает полезным иметь на земле. Россия сильнее других народов чует приближение иного, лучшего царствия. Верую и надеюсь, она совершает свой крестный ход к воскрешению!
Иван Алексеевич выпил и откинулся на спинку стула. Салфеткой промокнул завлажневшие глаза.
- Хороший день сегодня. Есть еще такие редко умилительные дни. А в целом каждый год оказывается жестокой изменой. И самая крайняя жестокость, что даже плохой год непременно кончается. Надо бы в нашем доме гвоздь поискать... Усмехнувшись, спросил: - Отличница Муромцева, о чем я сейчас говорю? Не знаешь?.. Прежде плотники, если хотели напакостить скупому хозяину, вбивали при постройке дома гвоздь от гроба. А хозяину после этого и днем прибыли не было, и ночью покойники мерещились...
Вере Николаевне пришлось перекреститься. Иван Алексеевич захохотал:
- Не буду, не буду!.. Давай-ка для начала мы с тобой откушаем расстегаев. Как? Сегодня не готовила? Ах, Муромцева, Муромцева... Ладно, займемся ветчиной.
Он встал и, обойдя стол, положил Вере Николаевне в тарелку еду. Потом, чуть поколебавшись, слегка обнял ее сзади за плечи и поцеловал в волосы. Наполнив рюмку, пошел к радиоприемнику. Быстро отыскал на привычном месте станцию с позывными "Яблочка". В репродукторе зазвучал вальс. Вера Николаевна всплеснула руками:
- Выпускной бал в гимназии начали этим вальсом!
- А в Орле у нас его играли в городском саду...
Когда вальс закончился, Иван Алексеевич, прерывая последовавшую болтовню, радио выключил и, сев на диван и похлопав по нему, попросил жену сесть рядом. Они сидели плечо к плечу, старые и уставшие люди. Иван Алексеевич закрыл глаза и заговорил, слегка улыбаясь своим воспоминаниям:
- Степенная и очень красивая девушка с огромными светло-прозрачными, будто хрустальными, глазами. Нежного цвета, несколько бледное лицо. Изящный профиль и совершенно беззащитная шейка. Прямой пробор делит надвое темные, уложенные локонами волосы. И выражение лица такое, что знает, плутовка, свою прелесть!
Польщенная Вера Николаевна улыбалась, однако, не соглашаясь, покачала головой:
- Не знала. Всегда сомневалась в себе. Носик был излишне длинненький. Наверное, оттого, что много читала. Нянька не раз предупреждала: будешь много читать, нос вытянется.
- Да как можно! - Открыв глаза, Иван Алексеевич искренне возмутился. Этот несколько длинненький носик как раз породу дворянскую подтверждает! У меня тоже нос никогда не был курнос. - Смягчился воспоминаниями: - И я был тоже хорош: румян и синеглаз. Но тебя не красотой пленил, что, как не раз отмечал, была повыше блоковской, а зачитал. Все так и говорили: зачитал он ее! - Снова прикрыв глаза, продекламировал:
Смугла, ланиты побледнели
И потемнел лучистый взгляд.
На молодом холодном теле
Струится шелковый наряд.
Залив опаловою гладью
В дали сияющей разлит.
И легкий ветер смольной прядью
Ее волос чуть шевелит...
Вера Николаевна засмеялась:
- Услышав это, я тогда подумала, как мало у меня шансов... - Помолчав, заметила: - Как легко и много можно сказать о юной женщине. И как тяжело писать портрет старухи: морщины, седые волосы, разросшиеся брови. - Подумав, тоже прочитала:
... Без возврата
Сгорим и мы, свершая в свой черед
Обычный путь, но долго не умрет
Жизнь, что горела в нас когда-то.
И много в мире избранных, чей свет,
Теперь еще незримый для незрячих,
Дойдет к земле чрез много, много лет
В безвестном сонме мудрых и творящих.
Они надолго замолчали, потом Иван Алексеевич легонько погладил жену по руке.
- Не всем из пишущих посчастливилось найти в супружестве такого верного друга. Я угадал, когда давно записал в дневнике вещее о тебе: спутница до гроба... Я порой желал, чтобы тебя кто-нибудь обидел. Ты бы увидела, что бы я с ним сделал!
Вера Николаевна засмеялась, а Иван Алексеевич приподнял бровь, ту, что была ближе к жене, и развернулся к ней:
- Никак сомневаешься? А я тебе скажу так: башен в мире много, но люди таковы, что подавай им непременно падающую... Сколько же ты сил во мне сберегла для дела моего! А каково тебе характер мой терпеть...
- В характере у тебя обычные писательские недостатки. Всего лишь.
- Есть и сверх! Ты вот с молодости никогда не обращалась ко мне за деньгами, я и привык не доверять их тебе.
- И хорошо делал. Ничто так не старит, как лишние заботы.
- Мало и небрежно слушал твою фортепьянную игру...
Вера Николаевна отмахнулась:
- Какая там моя игра, если у нас Рахманинов играл!
- Обижать тебя стал с самого первого дня. Помнишь, ты вошла в большой синей и какой-то пушистой шляпе, а я сказал: ну, таких шляп ты у меня носить не будешь...
- Помню. Из-за этой шляпы в тот день я долго плакала...
Иван Алексеевич встал и зашагал по комнате, соображая, как бы ему половчее подобраться к теме, что по-настоящему только и занимала его в эти минуты.
- Ты рассказывала, что накануне нашей свадьбы твой брат читал тебе длинный перечень твоих воздыхателей...
Вера Николаевна по-девичьи счастливо согласилась:
- Читал! Но это была его версия. Мой же клеопатровский список совсем короткий.
- Однако ж, воздыхатели были! - Иван Алексеевич в нерешительности, так и не придумав, как подступить к теме, помолчал. - Этой историей, - он кивнул куда-то неопределенно вверх, - я сильно перед тобой виноват. И мне воздастся. И люди припомнят, и на том свете тоже... - Он замолчал и снова начал шагать по комнате.
Вера Николаевна долго молчала, глядя перед собой, потом решительно заявила:
- Ты самый верный муж, которого можно вообразить.
Иван Алексеевич резко повернулся к жене и вонзился в нее взглядом. Вера Николаевна спокойно смотрела на него снизу вверх и как-то вяло, словно удивляясь, да чего же объяснять такое, пояснила:
- Что бы со мной здесь, во Франции, стало, оставь ты меня? Ты же знаешь, полюбить другого я не могу, мне и для одной любви жизни не хватило. Пристроиться за кем-то - не сумела бы. Я дом-то свой в порядке содержать не умею. Так что бы со мной стало?.. А ведь тебе это было так просто сделать: уйти - и свободен!.. Я довольна жизнью с тобой. Начать бы сначала - хотела бы прожить так же...
Иван Алексеевич долго неподвижно стоял перед женой, потом по-стариковски потоптался, словно не зная, куда же теперь двинуться. Однако пришел в себя, выпрямился и обычной легкой походкой пошел к столу. Налил себе коньяк не в рюмку, а в бокал.
- Хочу предупредить тебя... Не знаю, как переживу, если ты помрешь раньше меня. Хотя и предвижу: этой последней несправедливости Бог не допустит. Помнишь, у тебя заподозрили рак, а я сказал: этого не должно быть! - и оказался прав. Однако уж и ты постарайся не помереть раньше моего... Так вот о чем хочу предупредить и попросить. Собственно, это и есть главная причина, по которой мы с тобой с утра вино пьем. Немцы никогда уже к Москве не вернутся. Помнишь, я говорил, что им отступать никак нельзя? Это означает, что большевики могут выкрутиться и на этот раз. Сатана силен!.. А в нашей жизни окаянных дней будет еще много. Отчаянные дни будут! И голова станет слабеть, и сил станет все меньше и меньше. Могу и дрогнуть... И оттого запомни: не вздумай поступать так, как с Куприным его жена поступила. Шкурой дохлого медведя отвезла его к Кремлю и сбросила там! - Залпом, далеко запрокинув голову, выпил коньяк из бокала и сел в кресло. - Рассказ замыслил. Очень самого даже трогает. Навеяно фетовской строчкой - "Какая холодная осень"... А рассказ вот какой. Меня убивают в страшном четырнадцатом году. Я предчувствовал это и в последнее свидание в имении в холодную осень в холодном саду завещал невесте: буду ждать тебя там, а ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне. Одного я не предвидел - всех тех страданий, что выпадут ей: проклятый семнадцатый год, холодная и голодная московская зима восемнадцатого, бегство из Москвы, из Одессы, Константинополь, нищая эмиграция одинокой молодой женщины... - Горько усмехнулся. - Так что она сильно порадовалась на этом свете. - Помолчав, закончил, уже обратившись к жене: Однако и ты не спеши ко мне. Другого раза для нас на земле уже не будет...
Вера Николаевна с бокалом в руке не шевелилась. Она пыталась вспомнить, знала ли она, что была прелестна и что лицо ее совсем недавно - каких-нибудь тридцать и двадцать лет назад! - выражало непроходящее ожидание неминуемого счастья.
Неожиданно Иван Алексеевич засмеялся:
- Привязывается частенько мотив и долго не отпускает. Вот сегодня привязалось - "Вы жертвою пали..." Это о нас с тобой!
