— Ты был учителем Тротби? — Он совершенно правильно истолковал усиленное подмигивание Рыжей Сони, которая сочла, что не раз уже была бестактна и теперь пришла очередь Одинокого Путника перебивать занудного повествователя.
— Да,— сказал Ги,— я учил его грамоте, геометрии, верховой езде, этикету и прочей ерунде, столь необходимой человеку такого высокого происхождения, как мой несравненный месьор…
Обрывая листья, лил сплошной дождь, убаюкивая и без того сонных путников, а Гиддо говорил и говорил, наслаждаясь звуками своего приятного баритона, не замечая, что постепенно глаза его покорных слушателей закрываются, а головы склоняются; что смысл его речей уж больно затейлив, да к тому же погребен под массой лишних слов; что, в конце концов, уже середина ночи и после долгого дня пути все хотят спать…
Но вот и сам он, оборвав монотонный рассказ свой на полуслове, уснул. Костер угасал, и шум дождя становился прерывистей, глуше… Наступал новый день.
Глава седьмая
Долгая дорога завершилась у стен древнего Асгалуна. Путешественники, усталые, но умиротворенные утренней свежестью и теплом, шагом въехали в город. Заспанные стражи у ворот при виде Тротби заметно оживились, принялись почтительно кланяться. Он же на них никакого внимания не обращал: взор его, ставший вдруг надменным, был направлен вперед и вверх, туда, где уже показался ослепительно яркий край оранжевого солнца. Тонкие губы месьора наследника были поджаты, а брови сдвинуты к переносице, так что казалось, будто он только сейчас сошел с картины придворного живописца. Соня и Одинокий Путник смотрели на него с удивлением.
Толстяк также изменил выражение лица. В крохотных глазках его мерцал злобный огонек, толстый маленький нос сморщился, как от неприятного запаха. И он проехал мимо городских стражей молча, не подарив им даже короткого взгляда.
Тут Соня и Одинокий Путник насторожились. С того мгновения, как они покинули заброшенный дом на краю леса, ни Тротби, ни его верный Гиддо не проронили и слова, что было довольно странно, но вполне объяснимо — половину дня и половину ночи они потратили на повествование о себе и своей жизни, и теперь, конечно, могли испытывать усталость и желание немного поразмыслить. К тому же, открывшись вовсе незнакомым людям, бродягам и задирам, они непременно должны были ощутить некий неуют в душе и, может быть, раскаяние в собственной откровенности.
Но когда при въезде в город Одинокий Путник задал Тротби вопрос и не получил ответа, а потом тот же вопрос обратил Гиддо и тоже не получил ответа, тревога проникла в сердца друзей. Рыжая Соня положила ладонь на рукоять кинжала и вопросительно посмотрела на Шона. Тот только вздохнул.
Удивительно (и обидно!) было сие поведение молодого рыцаря и его слуги. Удивительно было гордое их возвращение в Асгалун и надменный вид. Удивительно было и то, что ни один из стражей не потребовал с них, а заодно и с Одинокого Путника и Рыжей Сони, обычной платы за пересечение границы городских ворот, как это бывало везде, во всех почти городах мира, и уж, во всяком случае, в Асгалуне.
Только проехав две улицы и один переулок, Тротби остановил вороного. Повернувшись к спутникам, он слегка поклонился им, причем холод в его прекрасных сиреневых глазах совсем не растворился, не стал мягче.
— Здесь мы расстанемся,— сказал он сухо.— Прощайте.
Резко развернув коня, он поскакал по мостовой и через несколько мгновений уже скрылся за углом. За ним тотчас устремился и толстяк, который вообще ничего не говорил и глядел куда-то в сторону.
Пораженные, оскорбленные до глубины души, Соня и Шон стояли в узком переулке и угрюмо смотрели вслед недавним спутникам. Клячи железных воинов топтались позади каурого, покорно ожидая, когда хозяева снова двинутся в дорогу, и сам каурый, мотая головой, косил на всадника чёрный глаз, как бы испрашивая позволения рвануть вперед подобно ветру…
Наконец Шон тронул поводья, но заставил коня идти медленно, шагом. Выехав на широкую и очень длинную улицу, с обеих сторон усаженную высокими молодыми липами, он кивком указал Соне на каменное крыльцо приземистого дома. Здесь была таверна. Дверь ее, выкрашенная в яркий синий с красными полосами цвет, привлекала внимание любого прохожего, кроме слепого, что и требовалось хозяину.
Вывеска над ней сообщала, что принадлежит она добропорядочному шемиту Аремии Гофу и называется «Сын свиньи». Ясно, что под сыном свиньи Аремия Гоф имел в виду вовсе не себя, а самого что ни на есть обыкновенного поросенка, но большинство его сограждан никак не могли сего уразуметь и все норовили обидеть хозяина, либо мерзко хрюкнув за его спиной, либо состроив свинскую морду.
Аремия жестоко мстил за такое отношение всем, кому только мог: он разбавлял вино водой, не мыл кружки и блюда, а животных и птиц резал лишь перед самой их естественной смертью, отчего мясо было жестким, жилистым и невкусным.
Об этом рассказывал Одинокий Путник девушке, привязывая каурого, ее буланую и кляч железных воинов к массивным кольцам, вделанным в стену.
— Отчего бы тогда не поискать другую таверну? — мрачно осведомилась Соня.
— Надеюсь, с нами Аремия будет любезнее,— отвечал Шон.
Они вошли внутрь, в небольшой зал, тускло освещенный закопченными лампами, и сели за стол у окна. Посетителей в это раннее время было немного: всего двое солдат и молодой человек с нездоровым цветом лица. Они мирно попивали вино из огромных глиняных кружек, изредка обменивались парой слов, потом замолкали, уныло глядя в обшарпанные стены.
Сбоку, возле кухни, притулилась парочка музыкантов. Едва новые гости устроились поудобней, они начали играть — один на дуде, второй на цитре. Обоих спутников передернуло при первых же звуках этой тягучей, заунывной мелодии. Соня, от рождения обладавшая тонким музыкальным слухом, побледнела и немедленно схватилась за кинжал.
— He балуйся,— улыбнулся ей Шон.— Парни зарабатывают на хлеб и вино. Пусть их, потерпим.
Вскоре сам Аремия, улыбаясь приветливо, подошел к гостям. В его красной разбойничьей физиономии с грубыми рублеными чертами не было ничего свинского. Небольшие карие глаза, в коих Соня заметила и ум, и энергию, и некую даже чувствительность, смотрели весело, открыто. Кустистые брови, точь-в-точь такие, как и усики под длинным толстым носом, топорщились; тонкогубый рот показался Соне немного крив; руки были красны; в коротких черных волосах поблескивали серебряные нити, а лоб прорезала глубокая продольная морщина, хотя Аремии едва ли исполнилось сорок лет. В общем, хозяин производил впечатление доброго человека.
