— Думаю.
— О чем? Опять обо мне? Больше никогда, слышишь, никогда такого со мной не случится.
— Нет, Антошка. Сердце болит, что так бесплодно уходит время. Мое место на фронте, а я сижу и жду у моря погоды. Я могла бы многое сделать… И по нашему папе что-то сильно стосковалась. Где он? Что с ним?
— Я тоже стосковалась, — шепчет Антошка.
В комнате темно, белые ночи кончились, и только по стене, как маятник, движется светлое пятно — это раскачивается на ветру за окном уличный фонарь.
Антошка лежит и думает о том, что мама очень любит папу. Она-то, Антошка, знает это. Но мама никогда с ней не поделится. Первый раз призналась, что тоскует.
— Мамочка, а что такое любовь, ты можешь мне объяснить?
Елизавета Карповна с грустью подумала о том, что Антошка рано стала взрослой. В Швеции у нее нет сверстников; она, мать, ограждает ее от общества детей во дворе, чтобы Антошка не наделала глупостей. Мало она уделяет внимания дочери.
Не дождавшись ответа, Антошка спрашивает:
— Мама, ты любишь папу?
— Очень, очень люблю, Антошка.
— Ты с первого взгляда в него влюбилась?
— Нет… но понравился он мне сразу.
— Чем?
— Даже не знаю… Мне показалось, что он не похож на других, какой-то особенный.
— А вот я никакая не особенная, значит, в меня и влюбиться нельзя.
— Человек, которого любишь, всегда особенный, всегда не похожий на других.
— Ты влюбилась с первого взгляда, — решила Антошка. — Я тоже, — призналась она.
Елизавета Карповна молчала.
— Ты не веришь? — вспыхнула вдруг Антошка. — Я целый месяц, пока была в пионер-лагере, вставала раньше всех и выбегала из палатки, ждала, когда он пробежит по дорожке, поднимется на трибуну, начнет будить море.
— А ночью ты спала? — поинтересовалась мама.
— Ну, неужели же как бабушка, со снотворным. Конечно, спала, но вставала раньше всех. И думала только о нем. И теперь он у меня из головы не выходит. Мама, это любовь?
— Это, девочка, мечта о любви.
— Значит, это совсем не то? — разочарованно протянула Антошка.
— Это прекрасное чувство, и оно приходит к нам в пору ранней юности.
— А эта мечта может превратиться в настоящую любовь?
— Конечно, может.
— Ты знаешь, мамочка, я уверена, что найду Витьку, Вернемся мы с тобой домой, обе поедем на фронт, и я предчувствую, что встречу его где-нибудь на передовой. А может быть, мы встретимся, оба раненные, в госпитале…
Антошка села на кровати. Елизавета Карповна молчала.
— А вот было бы здорово, если бы на полковом комсомольском собрании нас обоих — бойцов Красной Армии — принимали в комсомол. Да нет, Витька, наверно, уже давно комсомолец, ведь он был в старшем отряде еще два года назад. Теперь он совсем взрослый, может быть, даже с усами. Правда, мама, смешно: Витька — и с усами? И может, на его груди сверкает медаль «За отвагу». Ведь он мог отличиться в боях и получить медаль? А, мама?
Мама спала.
«Устала она, — решила Антошка. — Это я бездельница несчастная. Мама страдает оттого, что бесплодно проводит время. А сколько она спасла советских людей — обмороженных, истощенных, бежавших из плена. Этого она не считает. Плохо, что все люди кругом такие хорошие», — думает Антошка. Если бы Александра Михайловна тогда на нее накричала, а мама просто побила, Антошка чувствовала бы, что понесла наказание, и ей было бы легче. А вот сейчас оставайся один на один со своей виной.
Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну — поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ пере-вернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот… Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому — фашисту.
Ух, как больно и стыдно!
Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: «Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев». И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках.
Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохо-го, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета.
Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. «Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! — веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. — Ну вот, ошибка и исправлена», — почти весело сказала она.
Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна.
Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше — не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм.
— Девочка излишне возбудима, — говорила фру Седерблюм, — это все война.
— Да, это война, — отвечала мама.
Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата.
Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула.
Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь — открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с «нейтралитетом» и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни — за фашистов, другие — за англичан, третьи — за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он? Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно…
Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати.
«А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно».
И чего это болит противная голова? Компресс снова водружен на голову.
Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, тогда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь — неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям, А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно!
Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу… Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство.
И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер — глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только «капут». Она подойдет к Гитлеру и скажет: «Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично». Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти.
Антошка приближается к Гитлеру.
