Между тем в Петербурге выходят по-русски отдельными изданиями «Тридцатилетняя женщина» и «Метр Корнелиус». Эвелина присылает ему эти книги в Париж. Она сообщает, что журнал «Сын отечества» напечатал «Красный отель» и «Полковника Шабера». Но в том же тридцать третьем году происходит событие, которое меняет весь привычный распорядок жизни Бальзака. Эвелина пишет, что собирается в Женеву. Она не предлагает встретиться, но не такой уж он невежда, чтобы не понять, что надо делать. Много долгов. Госслен, узнав, что Бальзак собирается в Женеву, визжит, словно ему приставили к горлу нож, но все это ничего не значит, раз Северная Звезда будет в Женеве. И он одалживает деньги у Карро, откровенно признавшись, для какой цели. Зюльма только опускает глаза, но деньги дает: в конце концов, он моложе и он великий писатель, право любить на его стороне. Карро не говорит этого, но Бальзак все понимает. II он долго не выпускает из рук ее худенькие пальцы.
Но вот наконец Женева. Хорошо теперь, когда прогудело столько непогод, вспоминать осенней ночью в затерянной среди необозримых украинских степей Верховне тот далекий день первого свидания.
Вот она, та, к которой рвалось, как птица из клетки, его ненасытное сердце. И она, представлявшая его совсем другим, несколько удивлена и даже разочарована. Не таким в ее представлении должен быть Бальзак, непревзойденный знаток женской души, прославленный романист Европы, заставляющий тысячи людей плакать над тяжелой, непоправимой судьбой Евгении Гранде. Но это лишь прозрачное облачко. Оно тает, не предвещая грозы. Глаза у Эвелины ясные, и в них тонет взволнованный взор Бальзака, немеющего в изумлении перед красотой, воплощенной в образе Северной Звезды. Правда, есть еще нечто, без чего лучше бы обойтись. Нечто ничтожное и никчемное. Это особа графа Венцеслава Ганского, который — это сразу видно — старше своей жены лет на двадцать (обстоятельство, несколько примиряющее Бальзака с его присутствием). Бальзак отлично знает, что рядом с нежной розой может расти бурьян.
Что же дало первое свидание? Кроме знакомства — ничего. Всегда втроем. Пустые разговоры о Париже, салонах, событиях при дворе, зазнавшихся мануфактурщиках, презирающих дворянство, и сорвиголовах, проявлявших непочтительность к сановникам. От этих постных слов сводило челюсти, от них ныли зубы и темнело в глазах. Но Эвелина Ганская была здесь, ею можно было любоваться, ей можно было подарить свои книги, послать утром цветы и порой чуть дольше, чем полагалось, подержать украдкой ее руку возле своих губ, ощущая, как дрожат пальцы.
Бальзак уже знал — он любит Эвелину. Сказать об этом не представлялось случая. Но надо ли было говорить то, что она отлично понимала из его взглядов, из прикосновений его губ и рук?! Впрочем, она притворялась, что ничего не понимает. В его разгоряченной голове возникали фантастические замыслы, но они были — он прекрасно знал это — очень далеки от осуществления. Бурьян затеняет розу, заслоняет от нее солнце. Но как вырвать его? Как?
На прощание она заглянула ему в глаза, — нет, не в глаза — в самое сердце, и он затрепетал. Потом он вернулся в Париж.
— Ну что? — спросил фамильярно Госслен.
— Готовьте мне авансы, мсье, — отшутился Бальзак.
— Как Северная Звезда? — иронически спросила Зюльма Карро.
— Прекрасна, — искрение ответил Бальзак.
А через два дня он уже сидел в кресле, пил кофе, сопел над гранками, проклиная Госслена, и легко согласился передать издание своих «Философских этюдов» издателю Верде.
Какие воспоминания навеял осенний дождь! Как однообразно и тоскливо шумит вода в сточных трубах! Давно уже погасли дрова в камине, густая тьма наполнила комнату, но ему не хочется отдыхать, хуже того, он знает, что, даже если лечь, сон не придет. Лучше уж вот так сидеть в кресле и думать, вспоминать, вести немую беседу с самим собой, со своей совестью. Надо признаться — в прошлом у него не хватало времени для такого разговора. Каждый час, не то что день, был измерен и рассчитан. Сколько исписано листов бумаги, сколько истрачено чернил, стерто гусиных перьев?.. Сможет ли кто-либо подсчитать все это, если он и сам не может?! Спроси человека о его жизни, думалось ему, и он расскажет, где и когда бывал, кого видел, куда ездил. А что он скажет? В метельную, непривычную для Парижа зиму, когда гороскопы предсказывали конец света, он написал «Отца Горио», а весной газеты разрывали на части его имя, брызгая желчью в лицо ему за «Шуанов». «Поиски абсолюта» вызвали поток восторженных отзывов. «Брачный контракт» написан в долг. А, скажем, 1837 год отмечен в его памяти тем, что он в двадцать два дня закончил «Величие и падение Цезаря Бирото».
Смерть его старого друга, друга его родителей, мадам Берни, надолго выбила его из колеи. Он едет в Италию. Но и там он не расстается с пером. Там он начинает «Блеск и нищету куртизанок». И, вернувшись в Париж, снова сидит за столом по восемнадцать часов…
Потом появляется «Сельский врач», «Банкирский дом Нусингена». После этого, как сказал Госслен, вряд ли кто-нибудь из банкиров подаст ему руку.
Можно было отшутиться:
— На черта мне их руки, пусть лучше деньги дают.
Но денег никто не давал, даже Госслен. Что же потом? Потом по-прежнему нет денег, хотя издательство Делуа и Лежу выпускает «Шагреневую кожу» с иллюстрациями. За ним по пятам идут судебные процессы, экзекуторы, приставы. Его выбирают президентом Союза литераторов, но это не помешало продаже с молотка на площади св. Лорана в Севри мебели из его дома в Жарди, описанной судебным приставом за неоплаченные долги.
Такова злорадная игра судьбы, И он, словно секретарствуя у своей капризной доли, писал о ее причудах Эвелине. Он ничего не скрывал, ни в чем не таился. Она знала все, должна была знать.
Когда к нему в Жарди, в то Жарди, которое затем пустили с молотка, приехал гость из России профессор Московского университета Шевырев, он не постеснялся нажаловаться ему на тяжелое положение писателя в Париже. Шевырев осторожно рассказывал ему о Пушкине, Лермонтове, Белинском. Бальзак сразу же уловил эту осторожность. Он ее понимал. Он кое-что знал про Петербург. Чтобы переменить тему на более приятную, он поделился с гостем своими планами издания сорокатомной «Человеческой комедии».
Как давно это было, а кажется, вот только сейчас он дописал «Вотрена», которого правительство Луи-Филиппа не замедлило запретить после первого спектакля в театре Порт-Сен-Мартен.
Теперь, когда ушедшие дни стали чем-то привлекательным, когда появилось свободное время (ибо перо валится из рук — и это очень страшно), можно, подавляя волнение, вспомнить вечер на улице Пигаль у Жорж Санд, когда он встретился с Шопеном, Мицкевичем и Листом. Из памяти не вычеркнуть тех часов и той минуты, когда Шопен с бокалом в руке предложил выпить за здоровье лучшего писателя Европы, властителя дум и сердец, господина Оноре Бальзака. И Мицкевич, измученный страшной ностальгией, крепко пожал ему руку и низко склонил перед ним голову, а Лист, потрясая кулаками, кричал, что Бальзак сам не понимает, какие шедевры пишет. Неизвестно, приятно ли это было хозяйке, — бедняжка Санд так неуверенно и деланно улыбалась. А может быть, это только показалось ему, ведь Санд, не колеблясь ни минуты, согласилась написать предисловие к многотомной «Человеческой комедии». Может быть, он и предполагал это только потому, что слава не легко давалась ему в руки.
Немного дней прожил он в Верховне. Но раз уж нынешняя ночь дана для воспоминаний, для откровенной беседы с самим собой, то разве не имеет он права признать, что за эти дни многое увидел и понял? Возможно, знай он об этом раньше, он не стал бы писать своей немеркнущей звезде из Парижа, что стремится отомстить всем буржуа, печатая в «Деба» своих «Мелких буржуа»…
Закрыв глаза, он увидел себя на людных площадях Чивита-Веккиа. Он попал туда из Рима, где встречался с Эвелиной. Ганского не стало. Траур подходил к концу, Эвелина могла вести себя смелее. Но она выжидала. Решалась судьба ее дочери Ганны, поднимались денежные вопросы, связанные с вводом Эвелины во владение наследством. Обо всем этом она откровенно рассказала Бальзаку, когда они сидели на мраморной скамье в Колизее. Руины не привлекали его взора. Он любил жизнь, пышные сады, отягощенные зерном нивы, веселых бретонцев, умевших хорошо поесть и выпить, похохотать и рассказать скабрезную историю. Надо подождать. Это он хорошо усвоил в Риме. А направляясь туда, думал, что Эвелина поедет с ним в Париж. И вот она возвращалась в Россию, а он приехал в Чивита-Веккиа. Здесь, в этом городе, когда-то страдал Стендаль. Всплыли в памяти слова, написанные по-итальянски на надгробии Стендаля: «Ариего Бейль — писал, любил, жил». Что он велит написать на своем надгробии? Болезненно сжалось сердце. Он пожалел, что здесь, в Верховне, нет Наккара. Впрочем, чем бы помог Наккар? Посопел бы у сердца, щекоча тело волосатым ухом, запретил бы кофе и посоветовал бы поехать к морю. Бальзак горько улыбнулся. Наккар, Наккар. Нет, хорошо, что ты остался в Париже, тем более что там у тебя полно легковерных пациентов и ты можешь спокойно набивать свои бездонные карманы их луидорами. Его мог вылечить не Наккар. Тогда, в Париже, он был уверен, что все зависит от Эвелины. Утомленный, измученный, запутавшийся в долгах, он жаловался ей: «Нет сил ждать будущего года. Во мне все умерло. Только счастье может вернуть мне жизнь и способность творить».
