кареты строго воспрещено.
Виконт был не из тех, кого можно ослушаться, особенно в его же доме, и ни мисс Хейз, ни Рене более не осмеливались возражать по поводу обучения или нарушать установленные им правила. Однако, несмотря на юный возраст, Рене уже начала понимать, как надо обращаться с дядей, вроде бы уступая его авторитарной натуре, но в то же время манипулируя им себе на пользу. Она знала, ему необходимо чувствовать свое могущество, необходимо, чтобы другие его боялись, и для удовлетворения именно этой потребности ему нужны женщины.
С раннего детства очевидица страстного романа дяди и матери, Рене знала и другое: чтобы завоевать виконта, нельзя создавать у него впечатление, что она любит его слишком сильно, в противном случае все закончится как для графини — ее отвергнут и оставят без внимания. Он из тех мужчин, кого легко одолевает скука, и самый надежный способ ему наскучить — плясать под его дудку. Рене стала думать о дяде Габриеле как о голубоглазом коте из персидских сказок «Арабских ночей», которые мисс Хейз читала ей упоительными каирскими вечерами. А о себе — как о соловье в клетке. Пока кот не может достать птичку, он бесконечно ею очарован и часами спокойно за ней наблюдает. Но стоит ему схватить птичку, он немедля ее убьет и тотчас же потеряет к ней интерес. В свою очередь соловей мирится с ролью пленника под защитой клетки, и ему ничего не остается, кроме как продолжать свои песни.
Вот точно так же в «Розах» Рене чувствовала себя пленницей. Сам Каир был для нее почти полностью под запретом. Ей разрешалось только смотреть на город из-за занавесок кареты, и она украдкой выхватывала лишь обрывки его безграничных сокровищ: огромные суетливые рынки и тысячи пестрых лавок; торговцев на ступенях отеля «Пастырь», продающих бирюзовые и янтарные бусы; заклинателей змей, повелевающих кобрами; попрошаек-мальчишек; мечети и храмы; проспекты и бульвары; толпы людей всех наций и вероисповеданий — европейцев, африканцев, арабов, мусульман, христиан и евреев.
Единственным местом, где Рене позволялось гулять одной, был окруженный стеной сад в «Розах», и все, что достигало до нее там из живого города, приносил знойный ветер пустыни — волнующий аромат дубленой кожи и навоза, плодородный запах Нила, а сверх того терпкий запах лимонных рощ на его берегах. И все же в клетке цветущего сада, возле белого дворца, укрытая средь вековых деревьев, под постоянным бдительным оком виконта, Рене, словно соловей, могла излить свое сердце в песне.
3
Чрезвычайно богатая английская чета, лорд Герберт и леди Уинтерботтом, проводившие часть года в своем французском поместье, владели также великолепным дворцом в Каире, под названием «Мена-хаус». Как в Париже, так и в Каире лорд Герберт состоял в тех же дворянских клубах, что и граф, и виконт де Фонтарс, а графиня поддерживала весьма дружеские отношения с леди Уинтерботгом.
Между Уинтерботтомами существовала, как тогда говорили, «договоренность». Лорд Герберт, изящный, безупречный господин с аккуратными усиками, дамский угодник, неплохо жил за счет солидного фамильного состояния жены, одного из крупнейших в Англии и Египте. В свою очередь леди Уинтерботгом пользовалась престижем и общественными привилегиями, которые обеспечивал ей титул мужа, и потому давала ему определенную свободу. Эта дородная женщина обладала практическим умом, отлично разбиралась в делах, зорко примечала чужие скандалы и не оставляла без внимания ни одну сплетню, серьезную или пустяковую.
В тот месяц, который семейство де Фонтарс перед отъездом в Египет провело в Париже, лорд Герберт тоже находился там и регулярно бывал в «29-м». Затем он последовал за де Фонтарсами в Каир и немедля возобновил привычку наведываться в «Розы». Скоро стало ясно, что его светлость страстно увлекся графиней и обхаживал ее на свой собственный хитроумный манер.
Несколько вечеров в неделю граф и виконт ужинали в клубе «Мохамед Али», частном мужском клубе, куда женщины, разумеется, доступа не имели. И лорд Герберт безошибочно являлся в «Розы» с необъявленными визитами именно тогда, когда мужчин не было дома, причем всегда выражал удивление, что принимает его одна графиня. Лорд Герберт обладал изысканными британскими манерами, носил превосходные костюмы с Савил-Роу[5] и обувь, сшитую на заказ фирмой «Джон Лобб лимитед»[6], а наведываясь к графине, никогда не забывал захватить свежие цветы.
Внимание его светлости льстило графине и занимало ее, ведь она все больше отдалялась от мужа и от любовника, уже в Париже и еще больше после переезда в Египет. Возможно, виной тому воздух пустыни, насыщенный пряными ароматами и древностью, а возможно, просто экзотическая атмосфера Каира, но европейцы почему-то вели себя здесь иначе, не слишком строго соблюдали, а порой вовсе забывали нравы и социальные условности своей родины.
Будто в насмешку над графом и виконтом, графиня, например, стала в Каире подкрашиваться — смелый и, как кое-кто считал, даже вульгарный акт личного тщеславия, на который она никогда бы не осмелилась во Франции. А невинный на первых порах флирт, когда она благоприлично принимала лорда Герберта в саду или в гостиной «Роз», быстро дошел до того, что в отсутствие мужа и Габриеля графиня начала — весьма шокирующе — принимать англичанина у себя в спальне. И даже по вечерам выходила с лордом Гербертом — открыто поужинать в ресторане, а потом танцевать с ним в каирских ночных клубах, откуда иной раз возвращалась в «Розы» лишь под утро.
Граф и графиня все больше жили в Каире каждый своей жизнью, однако, когда близкие друзья графа по клубу «Мохамед Али» стали упоминать, что видели графиню в городе с изящным англичанином, граф в конце концов как-то утром в саду «Роз» призвал графиню к ответу.
— Что все это значит, Анриетта? — рявкнул он. Такова была одна из самых любимых его фраз, предполагающая, что все имеет подспудное значение, каковое он намерен полностью выявить. — Я слишком долго закрывал глаза на ваше вопиющее поведение. Вы и лорд Герберт устраиваете очень большой скандал. В самом деле, вы делаете себя посмешищем. И меня тоже. И всю семью.
— Я полагала, вас обрадует, что лорд Герберт развлекает меня, Морис, — спокойно ответила графиня.
— С какой такой стати подобные вещи должны меня радовать, Анриетта? — спросил граф.
— Я наслышана о тосте, который вы произнесли в своем клубе, Морис. — Графиня подняла руку, как бы держа в ней незримый бокал, и изобразила громовой голос мужа: — «Выпьем, господа, за наших лошадей, за наших жен и за тех, кто их объезжает!»
— Что-что? — взревел граф. — Кто вам
