— Уф-фф!
— Где колпачок? — спросил я.
Ответом мне был победный взгляд — вроде того, каким она одарила Симп, когда выиграла у нее в теннис. А потом Бренда сказала:
— Во мне.
— Ох, Брен!
— Он спросил: «Вам завернуть, или вы возьмете его с собой?»
— Ах, Бренда! Я люблю тебя!
Ночь мы провели вместе. Мы так перенервничали из-за нашей новой игрушки, что походили в постели на детсадовцев. На следующий день мы с Брендой почти не виделись, ибо началась обычная для кануна свадьбы суматоха — с криками, воплями, плачем, телеграммами — короче, сумасшедший дом. Даже обед потерял свою полновесность и состоял из сыра, черствых булочек, салями, печеночного паштета и фруктового коктейля. Я изо всех сил старался держаться подальше от надвигающегося шторма суматохи и истерии. Глаз циклона являли собой улыбающийся Рон и обходительная, трепетная Гарриет. К воскресному вечеру истерия сменилась усталостью, и все Патимкины, включая Бренду, легли спать рано. Когда Рон отправился в ванную чистить зубы, я решил присоединиться к нему. Пока я стоял над раковиной, Рон проверял, не высохли ли его выстиранные трусы. Он пощупал их, затем повесил на вентили, а потом спросил, не хочу ли я послушать его пластинки. Я согласился не от скуки и не потому, что хотел избежать одиночества — побудительным мотивом стало наше с ним ванное братство. Я подумал, что Рон пригласил меня, потому что хотел провести последний холостяцкий вечер в компании другого холостяка. Если мои предположения верны — то это был первый случай, когда он увидел во мне мужчину. Разве мог я отказать Рону?
Я уселся на новенькую двуспальную кровать.
— Хочешь послушать Мантовани? — спросил Рон.
— Конечно, — ответил я.
— А кто тебе больше нравится — Мантовани или Костеланец?
— На твой выбор.
Рон подошел к стеллажу с пластинками:
— Эй, а как насчет «Коламбуса»? Бренда ставила эту пластинку?
— Нет. Кажется, нет.
Рон вынул диск из конверта — с пластинкой в руках он походил на Великана, сжимающего в ручищах хрупкую раковину, — и осторожно опустил ее на проигрыватель. Затем улыбнулся мне и улегся на кровать, заложив руки за голову. Взгляд его был устремлен в потолок.
— Такие пластинки выдали всем выпускникам. И альбом впридачу, — начал было Рон, но услышав первые же звуки, сразу затих. Я слушал диск и смотрел на Рона.
Сначала раздался рокот барабанов, потом стало тихо. Затем ударные загрохотали вновь, — и вдруг зазвучала строевая песня — очень знакомая мелодия и очень приятная. Когда песня закончилась, я услышал звон колоколов — сначала едва слышный, затем настоящий набат, а потом опять тихий перезвон. И вдруг вслед за колоколами вступил Голос — глубокий, патетический, — из тех, что ассоциируются с документальными фильмами о зарождении фашизма.
— Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Осень. Университет штата Огайо…
Боже мой! Война! Судный день! Господь взмахнул дирижерской палочкой, и хор затянул «Альма Матер» с таким усердием, будто от этого исполнения зависела судьба их душ. Пропев один куплет, хор сошел на пиано, создавая музыкальный фон Голосу:
— Пожелтели, покраснели листья на деревьях. Дымные костры горят вдоль Полосы Братства. Старожилы знакомятся с новичками, новички со старожилами. Начинается новый учебный год…
Музыка. Мощное форте хора. И опять Голос:
— Место действия — берега Олентанги. Финальная игра 1956 года. Соперники, как всегда опасный Илли…
Рев толпы. Новый голос — это Билли Стерн:
— С мячом Иллини. Удар! Линдей принимает мяч, посылает его длинным-длинным пасом через все поле… и МЯЧ ПЕРЕХВАЧЕН НОМЕРОМ СОРОК ТРЕТЬИМ! Это Херб Кларк из команды университета Огайо! Кларк обходит одного противника, второго, приближается к центру поля, убегает от блокирующих игроков, проходит отметку 45 ярдов, 40, 35… и «Бакки» выходят вперед. 21:19. Вот это игра!
И снова вступает Голос Истории:
— Но сезон продолжается, и к тому времени, когда первый снег укрыл покрывалом спортивные площадки, над стадионами уже эхом разносился клич «Вперед и вверх!»
Рон закрыл глаза.
— Матч в Миннесоте станет последним для многих наших старшекурсников, защищающих цвета университета. Команды готовы выйти на площадку. Публика овацией встречает тех парней, для которых этот сезон стал последним. Вот на площадке появляется Ларри Гарднер, номер 7! Большой Ларри из Эктона, штат Огайо…
— Ларри… — объявляют по стадиону; «Ларри!» — радостно ревет толпа.
— А вот на площадке появляется Рон Патимкин. Рон, номер 11. Рон Патимкин, Шорт-Хиллз, штат Нью-Джерси! Это последняя игра Большого Рона, но болельщики еще долго будут помнить его…
Большой Рон напрягся на своей кровати, когда его имя объявили по стадиону. Овация была столь мощной, что, по-моему, затрепетали занавески. Потом объявили имена остальных игроков, потом баскетбольный сезон закончился, и пластинка стала вещать про Выпускной бал; выдала голос Э. Э. Каммингса — тот читал студентам стихи (стихотворение, тишина, аплодисменты), — и, наконец, последовал финал:
— В кампусе в эти дни царит тишина. Для нескольких тысяч молодых людей наступает торжественный и одно временно грустный момент. И для родителей этот день очень памятный. Сегодня, 7 июня 1957 года, в этот пре красный летний день несколько тысяч молодых американцев прощаются со своим кампусом в Коламбусе. Для них это самый волнующий день в их жизни. Мы вступаем в новый мир, покидая эти гостеприимные, увитые плющом стены. Мы уходим во взрослую жизнь, но память о днях, проведенных в Коламбусе, станет фундаментом нашей жизни. Мы станем мужьями и женами, мы будем работать, растить детей и внуков — но мы никогда не забудем тебя, университет Огайо. Мы пронесем память о тебе, университет Огайо, через всю нашу жизнь…
Медленно, тихо, университетский оркестр начинает играть «Альма Матер». А потом нежно вступают колокола.
Когда Голос вновь прорезался, на жилистых руках Рона появилась «гусиная кожа»:
— Мы посвящаем себя тебе, мир, мы пришли сюда в поисках Жизни. А тебе, университет Огайо, тебе, Коламбус, мы говорим «спасибо» и «прощай». Мы будем скучать по тебе осенью, зимой, весной, — но настанет день, и мы вернемся. До встречи, университет Огайо, прощай, Коламбус… прощай, Коламбус… прощай…
Глаза у Рона были закрыты. Оркестр разгрузил последний грузовик ностальгии и я, стараясь ступать в ногу с 2163 выпускниками 1957 года, на цыпочках вышел из комнаты.
Я закрыл за собой дверь, но потом не вытерпел, распахнул ее и взглянул на Рона. Тот все еще напевал «Коламбус». «Так вот он какой, мой шурин!» — подумал я.
8
Осень наступила внезапно. Сразу похолодало, и в Джерси за одну ночь с деревьев облетели все листья. В следующую субботу я поехал посмотреть на оленей, но даже не вышел из машины, потому что стоять у изгороди было слишком зябко. Сидя в машине, я смотрел, как олени разгуливают и бегают за оградой, но вскоре все вокруг — даже деревья, облака, трава и сорняки стало напоминать о Бренде, и я отправился в обратный путь вниз, в Ньюарк. Мы с Брендой уже успели обменяться первыми письмами, а в один из вечеров я даже позвонил ей, но по телефону и в письмах нам трудно было открывать друг друга — это еще не вошло в привычку. Вернувшись из заповедника, я снова попытался дозвониться до нее, но в общежитии мне ответили, что ее нет и вернется она поздно.
Я вышел на работу, и в первый же день мистер Скапелло учинил мне допрос относительно Гогена. Брыластый старикан накатал-таки мерзкое письмо, в котором обвинял меня в неуважении к читателям, и мне не оставалось ничего иного, как гневным тоном поведать мистеру Скапелло причину конфуза. Мне даже удалось подать историю в таком свете, что под конец мистер Скапелло проводил меня к новому рабочему месту, затерянному среди энциклопедии, библиографических карточек, индексов и справочников. Мой гнев удивил меня — я даже подумал, не перенял ли сию дурную привычку у мистера Патимкина, услышав, как тот в свое время мордовал Гроссмана по телефону. Быть может, во мне больше склонностей к бизнесу, чем мне кажется? Может, я запросто могу стать мистером Патимкиным?
Дни в библиотеке тянулись медленно. Темнокожий мальчуган больше ни разу не появлялся, а когда однажды я зашел в третью секцию, то обнаружил, что Гогена на полке нет. Наверное, брыластый старикан все-таки забрал альбом на дом. Интересно, какой была реакция негритенка, когда он обнаружил, что книги нет? Может, он заплакал? Мне почему-то казалось, что пацан будет грешить на меня, но потом сообразил, что я просто перепутал свой давешний сон с реальностью. Вполне возможно, что пацан переключился на других художников — Ван Гога, Вермеера… Нет-нет, вряд ли. Эти художники не в его вкусе. Скорее всего, мальчуган просто позабыл про библиотеку и вновь вернулся к уличным играм. «И слава Богу, — подумалось мне. — Нечего забивать себе голову мечтой о Таити, если у тебя нет средств на то, чтобы купить туда билет».
