о нем) необходимым для истинного джентльмена? А старший научный сотрудник (коими они были) – разве не человек? Лишь горько смеялись. Расширяли свой кругозор? Или разлюбили свою профессию? Мне, например, моя работа с карандашом в руках приносит «выше крыши» и счастья, и горя. Больше – зачем? В чем недобор? Чувствовалось тут что-то трагическое и неразрешимое. Причем утоляли они страсть к познанию не только в библиотеках (считая этот этап пройденным в детстве). Я бы сказал – только не в библиотеках. Другие «лежбища» влекли их. Для начала в распоряжении их была роскошная Никитушкина квартира, особенно когда дома не было Ирки. А она, будучи классной переводчицей-синхронисткой, шастала по заграницам. И квартира их, в шаге от Невского, становилась «лежбищем». Платон и Сократ, которым они подражали, любили и пиры – расширяет кругозор.
Я, чувствуя себя достаточно насыщенным, покидал их. Хорошо им!
Набравшись сил – приходил. Помню, как было в последний раз. Позвонил в дверь. Никитушка открыл почему-то мгновенно. Понял почему: он метался по квартире в диком возбуждении.
– Ну как вы тут?
– Ты что? – Никита вскричал. – Не знаешь своего брата? Всю ночь я выслушивал его вымыслы, но только я заговорил о чем-то своем – он тут же вырубился.
Я огляделся. Пир духа явно не был платоническим. Пустые бутыли сияли на солнце. В бесценных сосудах (некоторые состояли на учете в Эрмитаже), «змеились» окурки – судя по их количеству, были гости.
Игорек со строгим лицом спал сидя. Я тронул его за плечо.
– Вставайте, граф!
Он вздрогнул, открыл глаза, огляделся – но не проснулся, кажется, до конца.
– Не столько приехамши, сколько выпимши! – пробормотал он и снова закрыл глаза.
– Себастьян! – выкрикнул Никита столь популярный в Ленинграде псевдоним друга и тот, вздрогнув, открыл глаза.
– Да-да, – проговорил он, оглядываясь. – А-а… А мне снилось, что я на работе.
– Вот это правильный сон. Расскажи! Если, конечно, он не секретный! – обрадовался я.
– Ну-у… – многозначительно протянул Игорек.
Видимо, секретный… Или забыл?
– Ну, все! – сказал я. – Чайку – и к станку!
Но тут петухом наскочил Никитон.
– Мне кажется, мы еще не договорили!
Часами говорить о прекрасном и спорить по ночам до хрипоты – тогда это считалось необходимым. «Но не достаточным» – это математический термин (экзамены я в свое время сдавал… но, кажется, не сдал).
– У меня такое предложение, – проговорил я. – Перенести дискуссию в баню! Ведь, кажется, великий Платон не чуждался бань? Или я ошибаюсь?
– Спроси у него! – Никита ткнул пальцем в Игорька. – Он все знает! – добавил злобно.
Пора их перемещать.
– Скажи, Игорек…
– …наш оракул! – трагически присовокупил Никитон.
У них это, видимо, надолго. Клан – как символ недостижимого блаженства и совершенства, высшая цель… или – форма жизни?
Игорек опустил веки, но благосклонно. Считай, баню одобрил как «философское лежбище» от имени Платона и, видимо, от имени других великих мыслителей!
– На Фонарный! – Никита забегал в поисках чистого белья – направил, наконец, свою бешеную энергию в нужное русло.
– И мне что-нибудь подбери! – потребовал Игорь.
Еще час, и он станет полноценным мыслителем.
И когда мы, чистые и прекрасные, выходили из гастронома с освежающими напитками, древняя старушка, сидевшая в сквере, вдруг поманила нас.
– Ну вот! Сейчас начнутся нотации! – задергался Никитон.
– Что, бабушка? – спросил Игорь, когда мы подошли.
– Я б с вами пошла! – беззубо улыбаясь, сказала она.
– Ну вот же! – воскликнул я. – У нас все хорошо, нас любят!
– А теперь, – предложил я, когда мы чуть пригубили из рюмок, – может быть, постоим перед полотнами великих мастеров?
Это предложение в критические минуты произносилось уже не раз, но чисто гипотетически.
И вот – состоялось! Мы в Эрмитаже.
– О! Точная копия моей вазы! – Никита вдруг затрясся.
– А чего дрожишь?
– Да я как раз думал… продать ее для продолжения праздника! – в ужасе сообщил он.
– Отменяется, – вяло сказал я. Никита возликовал. Да! Что бы могло ему быть за эту вазу (знаючи Ирку) – страшно подумать. – Отбой!
– Ну что же, – Игорек с неугасимой, к счастью, манией величия выходил из эрмитажных дверей, – должен признать…
Ну наконец-то!
– …что Огюст ваш неплох.
– Ну вот! – обрадовался я. – А ты думал, он плох!
Да, все не так уж и скверно. Подправили слегка репутацию, как Огюсту, так и себе. Подарили, фактически, Никитону ценную вазу эпохи Мин. Обогатились духовно. А также имели успех у женщин, правда, ограниченный.
– Ну что? Уезжаешь? – утром вскользь спросил я у Игорька.
– Тупо, по графику, – бодро ответил он.
Диссертацию он защитил блестяще. Электрический самолет – его тема. Банкет, естественно, в «Метрополе», в лучших традициях. Когда все почти разошлись и остались лишь самые близкие, он жадно затянулся… и придавил окурок в роскошной пепельнице, как гада. Навсегда! Глядя при этом почему-то мне в глаза. Ну, если он имел в виду прощание с пороками, то я – за!
Теперь мы общались с Игорьком исключительно духовно. В Москве мы сразу шли по церквям, оценивая, правда, лишь их архитектуру.
– Мотя! Мотя! Как ты это сумел, Мотя! – вопил он, тряся руками перед лицом.
С Матвеем Казаковым он был запанибрата.
– Кроме барокко, меня мало что интересует! – гримасничал Игорек.
Правильный выбор. Опасность того, что они загуляют с Мотей, была минимальной. Да и, на мой взгляд, творения Моти смотрелись скромно по сравнению с творениями гениев Петербурга. И когда он приехал ко мне, я направил его взгляд вдоль Суворовского проспекта, на великое творение Варфоломея Растрелли – бело-голубой Смольный собор.
– О, Бартоломео! – вопил Игорек, вздымая руки.
И – минута счастья. Мы стоим у Новодевичьего монастыря, отражающегося в воде, и Игорь, щурясь на солнце, восклицает:
– Уэлсон! – Так он почему-то называл меня. – Я счастлив! Димка поступил в институт, причем – на международное отделение… как когда-то мечтал я. Перед нами – одно из лучших творений человеческого гения! И мы – вместе!
Мы обнялись.
БУГОР
Бугром мы теперь называли не тот мыс над Волгой, где Юрок выстроил свой замок, а самого Юрка. Последний раз, когда мы ездили к нему на Волгу, он нас потряс. Сделал карьеру и имя – теперь его знали не только коллеги по работе… хотя и те много могли. Наш «командор», «потрошитель трупов», он же «гималайский шерп», тянущий нас к вершине, наш саратовский брателло Юрок по жизни вышел на первый план, показал, кто есть кто.
Поначалу он выглядел добродушным мохнатым медвежонком-увальнем – мохнатый торс, широкие скулы (неклюдовская порода – в отца), густые брови, чуть мохнатый нос. Глаза добродушные. Коренаст, ноги крепкие, чуть кривые. «Наш шерп!» – как называл его
