Их встретил главный садовод в клеенчатом фартуке, в перепачканных землей башмаках, с большими руками, в которых присутствовала осторожность и нежность.
– Ияс, мой русский друг хочет посадить оливку в землю Палестины.
– Тогда он должен будет приезжать в Газу и ухаживать за деревом, – улыбнулся садовник.
– Он приедет, чтобы собрать с дерева первый урожай, – произнес Хабаб. – А до этого я сам буду ухаживать за деревом, как будто это мой брат Леонид.
Они выехали в поле, где тянулись розоватые борозды. В бороздах зеленели хрупкие саженцы, тянулись пластмассовые трубочки, по которым сочилась вода и орошала деревья. В кузове грузовичка стояли ящики с саженцами. Садовод бережно отделил от пучка саженцев один, с нежными веточками, круглыми листиками, с бородкой корней. Протянул Торобову. Тот принял саженец, боясь стиснуть тонкий серебристый побег, в котором теплилась жизнь. Торобов рассматривал жилки на листьях, крохотные почки, метелку корней. И эта доверчивость и беззащитность умилила Торобова. Он поцеловал саженец и почувствовал, как его дыхание проникло в крохотный ствол, раздвоенные веточки, сердцевидные листья. Его жизнь слилась с древесной жизнью, словно состоялось непорочное зачатие.
Хабаб руками разгреб в борозде лунку. Торобов опустил в нее корешок, и Хабаб присыпал его землей, примял землю пальцами. Садовник подтянул к саженцу гибкую трубку, из которой полилась серебряная струйка, стала впитываться в землю. Розовая земля темнела, становилась темно-малиновой. Торобов почувствовал, как слабо дрогнул саженец, укореняясь в земле, всасывая воду, поглощая свет. Он был маленькой колонной, соединяющей небо и землю, поддерживал огромный свод небес, не давал ему рухнуть. Торобов, поселившись в дереве, станет жить в нем среди этих голубых холмов, бирюзового моря, стеклянных далей. Ночью, под теплыми звездами, не тяготясь своим одиночеством, станет грезить об исчезнувших временах, позабытых народах, и какая-нибудь птица совьет в его ветвях потаенное гнездо.
Он вдруг испытал такое обожание, такую светлую веру и лучистую любовь к этой земле, к Хабабу, к садовнику, к далекому на дороге велосипедисту, что душа его на мгновение взмыла в небо и оттуда, исполненная благоговения, оглядела все мироздание.
Они вернулись к теплицам и стали прощаться с садовником. У теплиц играли маленькие дети, их матери рыхлили землю, переносили ящики с пернатыми ростками пальм. Торобов увидел, как в небе появился беспилотник. Длинный фюзеляж, прямые крылья, глянцевитый отлив на хвостовом оперении. Дрон прилетел из-за стены. Осуществлял разведывательный полет, высматривая позиции ХАМАС, замаскированные установки самодельных ракет «Касам». Совершал круги над теплицами, и в его телекамеры попадали белые теплицы, розовое поле, ряды оливковых саженцев и крохотное дерево, которое посадил Торобов. И он сам, и стоящий рядом Хабаб, и садовник, и играющие дети, – их всех видел израильский оператор, запустивший с базы беспилотник, выбирая цель для удара. Беззащитность, уязвимость, отвращение к незримому оператору, который из удобного кресла мог послать команду, и дрон выпустит разрушительную ракету, – эти чувства, смешанные со страхом, заставили Торобова пригнуться, накрыть голову руками.
– Быстро, за мной! – приказал Хабаб, и они все трое скользнули в теплицу, под непроницаемый полог.
Дрон продолжал кружить, похожий на терпеливого ястреба. Дети перестали играть, подняли вверх маленькие смуглые лица. Один из них, совсем малыш, схватил с земли камень и запустил в беспилотник. Камень, едва взлетев, тут же упал на землю. Мальчик стал плевать в небо, норовя достать беспилотник. И такое разгневанное лицо было у мальчика, такой огненный ненавидящий взгляд, что дрон вильнул и ушел в сторону, туда, где туманилась Газа.
Уже смеркалось, когда они вернулись в Газу. Проезжали мимо тяжеловесного каменного храма с аляповатым крестом.
– Хабаб, я хочу заглянуть в храм и помолиться. Останови машину.
– Я оставлю тебя на час, а потом вернусь. Помолись о Палестине. Бог на небе один, и справедливость одна. Твоя молитва будет услышана.
Храм был сумрачный и холодный, с повисшими по углам тяжелыми тенями. Горело несколько свечей, создавая туманное золотистое облако. На стенах сохранились закопченные фрески. Древние краски из разноцветных глин были мрачные, написанные ими лики святых, ангелы и херувимы – строгими, сумрачными, напоминали о катакомбном христианстве. Торобов слышал свои гулкие шаги, безлюдье храма говорило об оскудении веры, о последних временах, о Всемирном потопе, в котором погибли заблудшие народы, утонули неугодные Богу царства.
Спасаясь от холода и угрюмых напоминаний, Торобов жался к подсвечнику, на котором горели свечи, и витало золотистое облако.
К нему подошел священник. Его арабское лицо густо заросло седой бородой. Грива волос казалась серебряным слитком. Он был из библейских ветхозаветных времен, когда о пришествии Христа проповедовали пророки, и он был одним из них. На нем была фиолетовая мантия, шитая серебром, и золотая потертая епитрахиль.
– Здравствуйте, – произнес священник. – Я вас не знаю. Вы не из моих прихожан.
– Благословите, отче. – Торобов припал губами к холодной костлявой руке, слыша, как ткани священника пахнут сладким дымом. – Я из России.
– Из России? Я был в России, присутствовал на службе, когда служил патриарх. В России очень много снега. Я люблю Россию.
– У вас такой величественный храм. Должно быть, когда-то на этом месте произошло чудо.
– Чудо в том, что мы все еще живы, – произнес священник.
Ненадолго отошел и вернулся, держа в руках высокую свечу.
– Поставьте свечу и помолитесь. В дороге хорошо помолиться.
Торобов оплавил торец свечи, зажег и укрепил в гнезде подсвечника. Свеча разгорелась, и золотистое облако стало ярче и выше.
Он стоял и смотрел на свечу. Не молился, а погрузился в мечтательное созерцание, какое бывает на грани яви и сна.
В этом золотистом пятне открылось иное пространство, в которое он вошел, как входят в туман. В этом чудесном тумане появилась беседка со стрельчатыми арками и резными колоннами. Там стол с плодами и яствами, блюдо с яблоками, ваза с виноградом. За столом сидит Фарук Низар в белой рубахе, молодой, с пушистыми бровями. Радуется его появлению. Они угощают друг друга виноградом, протягивают алые ломти арбуза и медовой благоухающей дыни. Любят друг друга, празднуют долгожданную встречу.
Торобов выпал из волшебного пространства, когда услышал голос Хабаба:
– Я вернулся. Мы можем идти.
Покидая храм, Торобов оглянулся, стараясь запомнить свечу, священника в сиреневой мантии, сумрачные фрески на стенах. Знал, что больше сюда не вернется.
Стемнело. Они ехали по центральной улице Газы, среди озаренных витрин, цветных реклам, слепящих автомобильных фар. Слышалась музыка, гудки, рокот большого города. Не верилось, что вся эта оживленная вечерняя жизнь проходит под прицелом орудий, окружена минными полями, пулеметами, бетонной стеной и в любую минуту может быть подавлена и растерзана.
По мере того как они подвигались к окраине, огни гасли, улицы становились темнее и пустыннее, пока совсем не погасли и обезлюдели. Тянулись одноэтажные, с черными окнами дома, кривые, немощеные улочки. Хабаб выключил фары.
– Мы куда? – спросил Торобов.
– Здесь граница, стена, полоса отчуждения, минное поле. Если живая душа приближается на триста метров к стене, пулеметы автоматически открывают огонь. Неделю назад к стене приблизилась корова, и ее расстреляли из пулеметов. Она лежит на солнце, разбухла, гниет, но мы ее не можем убрать.
– Ты хочешь показать мне убитую корову?
– Я просто проверяю посты. Сегодня ночью мы готовим операцию, и Израиль ответит ударом. Могут пойти танки. Мы укрепляем оборону.
Машина пронырнула по узкому проулку, остановилась перед черным домом. Они вышли. Домов больше не было. Из тьмы дул холодный ветер. Черная пустота казалась зияющей, таила угрозу, в ней скрывались пулеметы, лежащие в бурьяне мины, инфракрасные зрачки телекамер.
– Прижимайся к стене, – произнес Хабаб и стал красться вдоль каменного забора.
Они обогнули дом, заглянули во двор, и в лучах вспыхнувшего фонаря возникла группа людей, стоящих плечо к плечу.
– Аллах Акбар! – произнес Хабаб.
– Аллах Акбар! – единым дыханием, с радостной готовностью отозвались люди, воздев кулаки.
Их было шестеро. Лица по глаза были занавешены черными платками. На головах арафатки или тугие косынки. Куртки, джинсы, «Калашниковы». Все были молоды, худые, подвижные, с нервной гибкостью и спортивной готовностью сорваться с места и бежать, скакать. На земле у их ног стоял миномет из обрезка трубы, какой-то куль, обмотанный изолентой, с чемоданной ручкой.
– Обстановка? – спросил Хабаб.
Тот, что был повыше и покрупнее, ответил:
