– Что ж, наша встреча с Фаруком не состоялась в Газе. Буду искать его в Ираке. Завтра опять уползу от тебя червяком.
– Поживи день у нас, брат Леонид. Поговорим по душам.
– День поживу, – ответил Торобов, провожая Хабаба. Видел, как его машина с выключенными фарами нырнула во тьму.
Остался один в темном номере, где недавно находился тот, кого он должен убить. Тот словно знал об этом, играл, заманивал, каждый раз ускользал, оставляя легкий ветерок убегающей тени.
Торобов лег на кровать, где еще утром лежал Фарук Низар. Слушал, как за темными окнами ухает море. Удары следовали бесконечной чередой. Каждый оставлял в груди вмятину, словно мостили грудь булыжниками, погребая его под каменной толщей. Он испытывал тяжесть, одиночество, оторванность от родного мира, из которого его вырвали и перенесли в чужие земли, под чужое небо, окружили чужими народами, чужим языком. И, зная этот язык, зная историю и нравы народов, он был отделен от волшебных упоительных звуков: «Мороз и солнце, день чудесный», «В полдневный жар в долине Дагестана», «Утреет. С Богом! По домам! Позвякивают колокольцы», «Есть женщины, сырой земле родные, и каждый шаг их гулкое рыданье», «В пряже солнечных дней время выткало нить».
Он беззвучно шептал стихи, и от этого становилось еще больней, одиночество казалось тягостней. Не было той, кому он мог прочитать стихи и увидеть, как от чудесных созвучий туманятся любимые глаза. Не с кем было поделиться воспоминаниями и рассказать о бабушкином ковре с рукодельными, шелком шитыми маками. Не с кем было восхититься мамиными акварелями, которые она раскладывала на полу, и они всей семьей любовались золотыми деревьями, отраженными в темных прудах. Некому было поведать о той теплой душистой ночи, когда с женой ночевали в стогах на берегу Оки и рядом ходило ночное стадо, раздавались вздохи, бульканье речной воды, похлопывание бича. Воспоминания плавали, как туманы, он блуждал в них, и некого было окликнуть.
Одиночество было невыносимо. Его забросили в этот мир из неведомых, потусторонних пространств и затворили за ним дверь. Обратно не было хода. Он был закупорен, обречен маяться среди бесконечных войн, необъяснимых раздоров, неисчислимых злодеяний. Являлся их воплощением, увеличивая людские страдания.
За окнами было темно, море мерно рокотало, туманились у горизонта огни катеров.
Глава 14
Утром он проснулся от солнца. По стенам бежали бесчисленные огни, словно на зеркальный шар падал луч, наполняя комнату летучими отсветами. Море голубое, солнечное, усыпанное вспышками, бессчетными звездами, вздыхало, шелестело, просилось к нему в номер, залетало летучими отражениями.
Хабаб появился в дверях, бодрый, горбоносый, с черной гривой волос, в которых все еще играл ветер.
– Брат Леонид, внизу, в холле, меня ждут наши братья, которые недавно освободились из израильских тюрем. Я проведу с ними беседу, а потом буду только с тобой.
Они спустились в холл, где за длинным столом сидело несколько мужчин и одна женщина. Все они, в темных одеждах, с утомленными лицами и тревожными глазами, казались обугленными, обгорелыми. Их посыпал пепел жестокого пожара, в котором сгорели их дома, а они, чудом спасенные, все еще слышали треск падающих в огне перекрытий.
Хабаб уселся за стол, посадил рядом с собой Торобова.
– Братья, вы хотели встретиться со мной. Хотели получить в Газе работу. Я выслушаю вас. Пусть каждый расскажет о себе и назовет работу, которую хотел бы выполнять.
Первым заговорил изможденный старик с голым черепом, на котором, как мох на камне, темнели болезненные коричневые пятна.
– Меня зовут Дабир Оби. Я историк, профессор. Преподавал в университете в Рамалле. У меня много научных работ. Мои работы по истории Палестины переведены на английский язык.
– За что попал в тюрьму, брат Дабир?
– Прочитал лекцию о ханаанских народах, которых истребили евреи, захватывая «обетованную землю». Рассказал студентам, как пленных хананеев бросали в ямы с известью, клали под железные пилы и дробили кости молотками. Я выдвинул теорию, что народ Палестины образовался от смешения арабов и хананеев. И гонения Израиля продолжаются со времен Ветхого Завета. Меня арестовали прямо в университете, и я провел в тюрьме десять лет.
– Сочувствую тебе, брат Дабир. Какую работу ты хотел бы выполнять?
– В тюрьме я написал книгу по истории Палестины. Я писал ее карандашом на листках, которые мне выдавали охранники. Когда меня выпускали из тюрьмы, начальник у меня на глазах разорвал всю книгу и сжег обрывки. Я смотрел, как сгорает моя книга, и у меня случился инфаркт. Теперь я хотел бы по памяти восстановить мою книгу.
– Ты можешь преподавать в университете Газы. Читай лекции по истории Палестины и восстанавливай свою книгу.
– Спасибо, брат Хабаб. – Старик закрыл лицо костлявыми руками, а когда убрал руки, его глаза были полны слез.
Вторым говорил седовласый мужчина с беззубым ртом и запавшими щеками.
– Я Сабиг Магжун. Просидел в тюрьме восемь лет, из них три года в одиночной камере.
– За что тебя арестовали, брат Сабиг?
– У меня дома нашли автомат. Жена спрятала его в шкаф, где хранились простыни, но они все равно нашли. Когда я был ребенком, только начал ходить, я кинул в израильского солдата щепку, и он избил меня. Когда я подрос, я кидал камни в израильские танки. Танкисты поймали меня и сломали руку. Когда я вырос, я взял автомат и за это попал в тюрьму, где мне выбили все зубы. Теперь я хочу получить гранатомет и сражаться с израильской армией. – Человек говорил, шамкая беззубым ртом, но глаза его полыхали фиолетовым огнем, как два ненавидящих факела.
– Хорошо, брат Сабиг. Ты отдохни, подлечись, а потом мы определим тебя в боевое подразделение.
Третьим говорил худой человек с измученным лицом, на котором топорщились брови, дергались губы, смотрели круглые, как у испуганной птицы, глаза.
– Я – Хаббан Ибатулла, журналист. Написал листовку, где предвещал день, когда отряды ХАМАС пройдут по улицам Иерусалима и помолятся в мечети Аль-Акса. Меня арестовали и мучили. Засунули пальцы правой руки в дверь и раздробили. Я не могу печатать на компьютере мои статьи. Но я могу работать на радио и воспевать тот день, когда отряды ХАМАС пройдут по Иерусалиму и помолятся в мечети Аль-Акса.
– Я читал твою листовку, брат Хаббан. Все будет так, как ты написал. У нас на телевидении есть свободное место. Нашего диктора расстрелял израильский беспилотник. Ты займешь в студии его место.
Хабаб повернулся к маленькой женщине в черном, которая все это время вздрагивала, порывалась сказать, умоляюще взглядывала на Хаб аба:
– Ты опять пришла, Саада. Я тебе говорил, что у нас нет сведений о твоем муже. Мы не знаем, в какую тюрьму его посадили. Но как только узнаем, я сам приеду к тебе и все расскажу.
– Спасите моего Али! Два его сына растут без него! Они не скоро вырастут, чтобы отомстить за отца! Почему вы не роете туннель под стену? Почему не нападаете на израильских солдат? Возьмите их в плен и обменяйте на моего Али!
Она зарыдала, и ее плечи задрожали под черным облачением, словно обрубленные крылья, и она, теряя силы, затихала в его объятиях.
Торобов испытывал к ним острое сострадание, причастность к их горючей судьбе, к их нескончаемой борьбе, в которой они приносили жертвы, добывая свободу, самую высшую ценность среди мглы и жестокости осатанелого мира. Его вчерашнее ночное уныние, опустошенность и чувство тщеты отступили.
Они сели в автомобиль и покатили из центра Газы к окраинам, где исчезали высотные здания и тянулись утлые одноэтажные домики.
– Куда мы, Хабаб?
– Я покажу тебе наши сады. Мы спрашиваем у Аллаха, как нам вытерпеть эти страдания? Как нам вынести эти военные тяготы? И Аллах велел нам сажать сады. Весной мы посадим на пустырях тысячу оливковых саженцев, и тысячу финиковых пальм, и тысячу апельсиновых деревьев. Евреи посыпают нас бомбами, желая сломить наш дух, а мы сажаем сады. Они окружили нас бетонной стеной, нацелили пулеметы, строят для нас тюрьмы, а мы сажаем сады. Они хотят превратить Газу в ад, а мы сажаем райские сады. Люди должны покрыть землю садами и жить среди садов. Тогда исчезнут злодеи, богохульники и детоубийцы. Люди станут заселять безжизненные планеты и сажать там сады. – Хабаб восторженно смотрел на Торобова, и его горбоносое лицо романтика и революционера сияло.
– Я это понимаю, Хабаб. После войны, когда мы потеряли двадцать пять миллионов убитыми и еще не просели могилы и не высохли вдовьи слезы, Сталин велел сажать сады. Вся обугленная земля покрылась садами, и мы полетели в космос.
Они выехали на окраину, где, волна за волной, круглились белые теплицы. Вдали розовая земля казалась полосатой от множества борозд. Там двигался трактор, катил грузовик, в бороздах виднелись люди.
Их встретил главный садовод в клеенчатом фартуке, в перепачканных землей башмаках, с большими руками, в которых присутствовала осторожность и нежность.
