Звезда была как звезда, но что-то и в самом деле непонятное и странное происходило в распростертом вокруг мире, скупо освещаемом красноватым холодным светом этого далекого светила. Надо было только повернуть ручку в этом черном ящике на столе, чтобы услышать, как опять кычет этот старый ворон, жаждущий крови. Величайшая со времен открытия огня победа человеческого разума — раскрепощенный атом — угрожала человечеству отбросить его назад, в пещеру. Из туч, на которые с надеждой поглядывали люди, с каплями дождя выпадал стронций, и в костях еще только родившихся детей появлялась смерть.
Можно было подумать, что не вчера, а тысячу лет назад прошлась по лицу земли коса войны и уже не сочилась земля кровавой жижей.
Но людям было свойственно об этом забывать, и они постоянно нуждались в том, чтобы им напоминали. И напоминали словами тяжелыми, как свинец, горячими, как кровь, и чистыми, как детские слезы.
— Но без тебя, Андрей, не найти этих слов, а ты опять потерялся!
Иногда Михайлову хотелось распахнуть окно в этот звездный мир и спросить:
— Отзовись! Где ты?
А Елена Владимировна продолжала замечать, как он бурно седел, и седел как-то по-своему, клочьями. Как на ветви дерева ложится первый снег, так и они пятнили его голову. Теперь, когда он, собираясь куда-нибудь уходить, нахлобучивал низко на лоб шляпу, резко бросались в глаза его виски — совсем белые.
Не тогда, на фронте, так побелели они, где она впервые увидела его с шапкой черных кудрявых волос, а теперь, в этой тишине, на этом берегу, с которого заглядывали в медленную воду серебристые вербы.
* * *
— Засиделся. Так можно и коростой обрасти, — говорил Михайлов, нахлобучивая шляпу и надевая плащ. — Схожу в станицу, в райком.
— Надень сапоги: ночью дождь прошел, — заметила Елена Владимировна.
— Я пойду по тропинке, через сады. Там песок.
Она подняла на него от вышивания внимательный взгляд.
— Но дальше там через родники переходить.
— Кстати, — продолжал он, надевая сапоги, — узнаю у Дарьи, давно ли ей писал сын. Что-то не стало слышно ее голоса в садах. Ты не замечала?
— Нет.
…Елена Владимировна стоит у окна и смотрит под яр на дорожку, по которой он направился быстрыми шагами в сады, в Дарьину бригаду. Он сбежал по ступенькам с яра так быстро, будто его могли вернуть или же он обязательно должен опоздать, если будет не бежать, а идти своим нормальным шагом. И не оглянулся, не кивнул, как это он всегда делал, когда уходил из дому.
Эту узкую тропинку, которая вьется среди репейника к садам, в сущности, и натоптала своими ногами Дарьина бригада. Когда женщины идут по тропинке, желтые колючие репьи хватают их за икры ног и виснут на юбках.
Не проходит дня, чтобы в их доме не произносилось по нескольку раз это имя: Дарья. «Вчера Дарья мне оказала…», «Воспитать без мужа четверых детей и поставить всех на ноги могла только такая женщина, как Дарья…», «У меня такое впечатление, что Демин готовится ей нанести какой-то удар, — видела бы ты, как он провожает ее взглядом…», «Ты только присмотрись, у Дарьи ну просто иконописное лицо!», «Знаешь, до женитьбы Андрей гулял с ними с двумя — с Дарьей и с Любавой, — но предпочел Дарью. И по-мужски я его понимаю: огонь и тление…», «Дарьиной бригаде в этом году опять обеспечена на сельхозвыставке медаль. Ну какой еще другой сад можно сравнить с ее садом?..»
И дело не в них, не в словах, — все это правда. Дарьина бригада по праву заслужила свою медаль — действительно некого больше в районе поставить с ней рядом. И, пожалуй, нет здесь среди женщин ни одной, чтобы она могла серьезно поспорить красотой с Дарьей, хотя, конечно, она уже немолода. Все дело в том, как произносятся слова и как при этом промелькнет во взгляде что-то такое, что не всякий увидит и поймет. Но тот, кто знает, — увидит.
И еще все в том, что с некоторых пор почему-то рядом с одним именем как-то с трудом стало выговариваться другое имя. А еще совсем недавно оно — Кольцов — почти столь же часто звучало в доме. Теперь оно окружено молчанием.
Но и придавать этому слишком большое значение не следует. Если бы это было в первый раз… Сколько раз он уже так волновался в своей жизни чужой судьбой и чужой любовью, и почти всегда это заканчивалось тем, что он и сам влюблялся. Влюбчивый, как мальчишка… Но все это и проходило, как проходит у детей. Это была какая-то не такая любовь, совсем другая.
Смоченная первым осенним дождем тропинка вьется в золотистом репейнике, как блестящая змейка. На тропинку выбежала серая собака. Вслед за ней спустился из своего двора и направился к садам Демин.
* * *
Хороший прошел ночью дождь! В резиновых сапогах Михайлов зачмокал берегом Дона к садам по жидкому суглинку. С низкого неба и сейчас все еще сеяла и оседала на одежде мелкая муть, мокрые, тронутые ржавчиной деревья дрогли в туманном сумраке дня, и в воздухе пахло только одной сыростью, ничем больше.
Но он после стольких дней добровольного самоареста все это чувствовал совсем по-иному. Весело было вытаскивать чмокающие сапоги из суглинка, мелкая мокрая пыль освежала разгоряченное лицо. Ночным ливнем посбивало первые желтые и коричневые листья с деревьев, и они плавали на затопленной, изрезанной колесами грузовых машин дороге.
Да, и на этот раз среди поющих голосов женщин, которые обрезали на склоне виноградные лозы, не слышно было голоса Дарьи. И как будто чего-то — трудно было сказать чего — не хватало песне.
Первая увидела входящего в сад Михайлова, как всегда, Феня Лепилина, и, по обыкновению, насмешливо-игривое выражение появилось у нее на лице. Но, заметив, что он, рассеянно здороваясь, отыскивает глазами среди кустов Дарью, она возмутилась:
— Что за черт, девоньки, как только кто ни заявится в сад, так подавай ему только Дарью! А к нам без внимания.
Женщины, поглядывая на Михайлова из-за кустов, посмеивались. Среди их мерцающих из листвы глаз он заметил и серьезный блестящий зрачок Кати Иванковой.
— Нету, нету Дарьи! — подтвердила Феня. — И, сменяя игривый тон на серьезный, пояснила: —Пошла к райвоенкому узнать, почему от Андрюшки нет писем.
Стефан Демин, проходивший мимо них к сторожке, остановился и сказал:
— Чудачка она, эта Дарья! Из-за какого-то месяца стоило панику поднимать.
Феня Лепилина презрительно его перебила:
— Тебе, Демин, это невозможно понять. Ты к пятидесяти годам так и не нажил себе сына.
— Поглядим, как ты еще наживешь! — не смутившись, ответил Демин. — Сейчас он, Андрюшка, уже не только ее сын, а, как говорится, сын Родины. Куда ей заблагорассудится, туда она и может его послать. Скажет: «Умри!» — и должен он умереть.
— Ну да, а ты, Демин, останешься жить, — вставила Феня.
— Обо мне речь сейчас не ведется. Я в этой колоде карта уже битая. Устарел. А, к примеру, тот же Андрюшка в самом соку. Орел! Может, он сейчас Родине в каком-нибудь другом месте будет нужен, и она ему приказала лететь туда, выполнять ее боевой приказ. Через это, может, и не с руки написать ему сейчас своей дорогой матушке в хутор Вербный.
— Это в какое же такое место? — зачем-то оглядываясь назад, тихо спросила Феня.
Впервые увидел Михайлов, что глаза у нее не улыбаются. Как-то они расширились, потемнели и, не мигая, смотрели на Демина.
— Надо все же и нашим женщинам разбираться в текущем политическом моменте, — с сожалением и насмешливостью в голосе сказал Демин и взглянул на Михайлова. — Это все потому, что не проводят в колхозе читки газет, запущена агитационно-массовая работа. Где наш уважаемый райком? Тебе бы, Феня, только песни играть.
Ежели бы ты поменьше их играла, а выглядывала из садов, что оно делается кругом нас, ты бы знала, что Родине всегда может понадобиться где-нибудь пожар затушить. А для военного человека приказ командира — это закон. Вчера Андрюшка матери из Киева писал, а завтра он может откуда-то из Польши или из той же Венгрии написать.
С лица Фени Лепилиной он перевел победоносный, насмешливый взгляд на лицо Михайлова и от неожиданности несколько растерялся, услышав стремительный вопрос вдовы:
— Это, что же, тебе из Москвы по телефону доложили?
Демин смешался, но решил вывернуться.
— Благодаря развитию техники теперь каждый маленький человек может в полном курсе быть.
— Гляди, Стефан, этим камушком в кого-нибудь другого не попади!.. — сурово глядя на Демина, предупредила Феня Лепилина.
Натянуто улыбаясь, он счел необходимым уточнить:
— Например?
Феня зачем-то опять оглянулась назад и сказала:
— Брешешь! Ты меня сейчас должен очень хорошо понимать. — И вдруг испуг отразился на ее миловидном лице: — Или ты ей уже успел сказать?
Бледнея, Демин поднял руку, чтобы подкрутить кончик обкуренных усов.
— Дарья мне не чужая, а законной жены родная сестра. Я с ней могу по-родственному обо всем говорить.
