Всего доля секунды, а я уже чувствовал себя виноватым. Я побежал раздобыть немного супа для отца. Но он не хотел супа. Он хотел только воды.
«Не пей воду… съешь немного супа…»
«Я горю… почему ты так жесток ко мне, сынок? Воды…»
Я принес ему воды. Потом я вышел из блока на перекличку, но вернулся обратно. Я взобрался на верхнюю койку. Инвалидам разрешалось оставаться в блоке. Раз так, то я сам буду инвалидом, я не оставлю своего отца.
Кругом стояла тишина, нарушаемая только стонами. Перед блоком эсэсовцы отдавали приказания. Между койками проходил офицер. Отец стал умолять меня: «Сынок, воды… Я весь горю… живот…»
«Тихо там!» — заорал офицер.
«Элиэзер, — продолжал отец, — воды…»
Офицер подошел к нему и закричал, чтобы он замолчал. Но мой отец не слышал его. Он по-прежнему звал меня. Офицер отвесил ему по голове сильный удар дубинкой.
Я не шевельнулся. Я боялся. Мое тело боялось, что и его ударят.
Тогда отец прохрипел что-то, это было мое имя: «Элиэзер».
Я видел, что он все еще прерывисто дышит.
Я не шевелился.
Когда я спустился вниз после переклички, я заметил, что его губы дрожат, как будто он что-то бормочет. Я больше часа простоял над ним, запечатлевая в памяти его залитое кровью лицо, его разбитую голову.
Потом я улегся спать. Я взобрался на свою койку над моим отцом, который все еще жил. Было 28 января 1945 года.
Я проснулся на рассвете 29 января. На месте моего отца лежал другой инвалид. Наверное, отца забрали еще до рассвета и отнесли в крематорий. Возможно, он еще дышал.
На его могиле не читали молитв. В его память не зажигались свечи. Его последним словом было мое имя. Зов, на который я не ответил.
Я не плакал, и меня угнетало то, что я не могу заплакать. Но у меня не осталось слез. А если бы я сумел обследовать все укромные уголки моего слабеющего сознания, то на самом дне души я бы нашел что-то вроде — наконец-то свободен!
Я пробыл в Бухенвальде до одиннадцатого апреля. Мне нечего сказать о моей жизни в этот период, она больше не имела значения. После смерти отца меня уже ничего не трогало.
Меня перевели в детский блок, нас было там шестьсот человек.
Фронт придвигался все ближе.
Я проводил дни в состоянии полного безделья. Но одно желание у меня оставалось — есть. Я больше не думал ни об отце, ни о матери.
Время от времени я мечтал о капле супа, о лишней порции супа…
Пятого апреля колесо истории повернулось.
Это произошло во второй половине дня. Мы стояли в блоке, ожидая эсэсовца, который должен был прийти и пересчитать нас. Он опаздывал. Такой задержки не помнили за всю историю Бухенвальда. Должно быть, что-то случилось.
Два часа спустя громкоговорители передали приказ начальника лагеря: всем евреям прийти на сборный плац.
Вот это уже конец! Гитлер собирался сдержать свое обещание.
Ребята из нашего блока отправились на плац. Ничего другого делать не оставалось. Густав, староста блока, разъяснил нам это своей дубинкой. Но по дороге мы встретили нескольких заключенных, которые шепнули нам: «Идите обратно в свой блок. Немцы собираются вас расстрелять. Возвращайтесь в свой блок и не шевелитесь».
Мы пошли обратно. По пути мы узнали, что лагерная организация сопротивления решила не оставлять евреев без защиты и попытается не допустить их ликвидации.
Поскольку уже было поздно и царила большая неразбериха — множество евреев зарегистрировалось как неевреи — начальник лагеря решил устроить на следующий день большую перекличку. Все должны будут присутствовать.
Перекличка состоялась. Начальник лагеря объявил, что Бухенвальд ликвидируется. Ежедневно будет эвакуироваться по десять блоков. С этой минуты выдача хлеба и супа прекращается. И эвакуация началась. Каждый день несколько тысяч заключенных проходили через лагерные ворота и никогда не возвращались обратно.
К десятому апреля в лагере еще оставалось около двадцати тысяч заключенных, в том числе несколько сот детей. Нас решили эвакуировать всех разом до вечера, а потом взорвать лагерь.
Итак, мы собрались на огромном лагерном плацу, построились в колонну по пятеро и ждали, когда откроются ворота. Внезапно завыли сирены. Тревога! Мы разошлись по блокам. Было уже слишком поздно эвакуировать нас в тот вечер, и эвакуацию опять перенесли на следующий день.
Нас терзал голод. Мы ничего не ели уже шесть дней, если не считать травы и нескольких картофельных очисток, найденных около кухни.
В десять часов утра по лагерю засуетились эсэсовцы, сгоняя последние жертвы на сборный плац.
Тогда организация сопротивления решилась действовать. Неожиданно повсюду появились вооруженные люди. Автоматные очереди. Взрывы гранат. Мы, дети, лежали распростертые на полу блока.
Бои продолжался недолго. К полудню опять наступила тишина. Эсэсовцы разбежались, и в лагере стала распоряжаться организация сопротивления.
В шесть часов вечера первый американский танк стоял у ворот Бухенвальда.
Первое, что мы сделали, став свободными людьми, — мы набросились на продукты. Мы думали только об этом. Не о мщении, не о наших семьях, ни о чем, кроме хлеба.
И даже когда мы уже не голодали, по-прежнему ни один из нас не думал о мести. На следующий день несколько молодых ребят отправились в Веймар раздобыть немного картошки и одежды, а заодно переспать с девками. Но о мести… ни звука.
Через три дня после освобождения Бухенвальда я тяжело заболел пищевым отравлением. Меня поместили в госпиталь, и две недели я висел между жизнью и смертью.
Однажды, собрав оставшиеся силы, я сумел подняться. Мне хотелось поглядеться в зеркало, висевшее на стене напротив. Я не видал себя с самого гетто.
Из глубины зеркала на меня смотрел мертвец.
От его глаз, глядящих в мои, мне уже не избавиться никогда.
Рассвет
Франсуа Мориаку
Где-то заплакал ребенок. В доме напротив старуха закрыла ставни. Было жарко, как бывает только осенними вечерами в Палестине.
Стоя у окна, я вглядывался в прозрачные сумерки. Закат угасал, и город казался безмолвным, застывшим, нереальным и очень далеким. «Завтра я убью человека», — подумал я в сотый раз. Интересно, знают ли об этом ребенок и женщина в доме напротив?
Я не знал того человека. Для меня он оставался безликим, вообще как бы не существовал — ведь я ничего не знал о нем. Я не знал, почесывает ли он нос, когда ест, болтает он или молчит, лежа в постели с женщиной, умеет ли он ненавидеть, изменял ли он жене, отрекался ли от своего Бога и своего будущего. Я знал только одно: он — англичанин и мой враг. Два слова имели одинаковый смысл.
— Не терзай себя, — сказал Гад негромко. — Это война.
Его слова прозвучали едва слышно. Мне хотелось сказать Гаду, чтобы он говорил погромче, ведь никто не может нас услышать. Детский плач заглушал другие звуки. Но я не мог разлепить губы, потому что думал о человеке, приговоренном к смерти. Завтра мы навеки будем связаны теми узами, которые соединяют палача и его жертву.
— Темнеет, — сказал Гад. — Включить свет?
Я покачал головой. Тьма еще не сгустилась, и в окне еще не возникло лицо, которое появляется в тот миг, когда день сменяется ночью.
Много лет назад нищий научил меня, как отличать день от ночи. Я встретил его в моем родном городе, когда молился однажды вечером в жарко натопленной синагоге. Это был изможденный, мрачный человек в черной потрепанной одежде, в его глазах застыло выражение не от мира сего. Дело было в начале войны. Мне исполнилось двенадцать лет, мои родители были еще живы, и Господь пока пребывал в нашем городе.
— Вы нездешний? — спросил я его.
— Я издалека, — сказал он таким голосом, что, казалось, он не столько говорит, сколько прислушивается к чему-то.
Нищие вызывали во мне смешанное чувство, они привлекали меня и в то же время пугали. Я знал, что к ним следует проявлять доброту, так как они могут оказаться совсем не теми, за кого себя выдают. В хасидской литературе рассказывается, что под личиной нищего может скрываться пророк Элиягу. Он приходит на землю, заглядывает в сердца людей и вознаграждает вечной жизнью тех, кто встретил его хорошо. Но не только пророк Элиягу принимает облик нищего. Ангел Смерти тоже обожает пугать людей таким образом. Обидеть его — еще опаснее: в отместку он может забрать у человека душу или жизнь.
Тот незнакомец в синагоге внушал мне страх. Я спросил его, не голоден ли он, но нищий отказался от еды. Я пытался понять, чего же ему надо, однако безуспешно. Мне очень хотелось что-нибудь сделать для него, но я не знал, что именно.
