— Как ни правдоподобен ваш рассказ, но одних слов ваших еще мало, чтобы убедить присяжных в том, что унося диадему, вы не имели корыстных целей.
— Неужели же можно подозревать меня в воровстве? Вся корысть моя состояла в том, чтобы обладать рукой Анны Дмитриевны…
— Как? Даже после того преступления, которого вы были свидетелем?
— Не могу скрыть, что даже и после совершенного ею убийства я не переставал любить ее.
— Но как же вам не приходило на мысль, что она сделала вас только своим орудием и что даже подводила вас под ответ, заставив ждать на лестнице?
— Иногда эта мысль приходила мне в голову, но я отталкивал ее от себя с ужасом. Она так молода. Можно ли в ее годы быть настолько порочной?
— Почему же вы полагаете, что человек бывает порочным только под старость?
— Я полагаю, что в юном возрасте сердце человеческое не может быть настолько черствым.
— Как же вы объясняли себе причину, побудившую Боброву на убийство?
— Не объяснял никак. Я боялся касаться этого вопроса. Я думал, что причина должна быть серьезная, и не старался ее разгадать.
— Здесь, по приезде из деревни, встречались ли вы с Бобровой? Я видел, что однажды в клубе вы с нею танцевали. Не было ли между вами уговора, как отвечать на вопросы в случае вашего ареста?
— Нет. Клянусь вам, что мы не обменялись с нею ни одним словом о Руслановой. Мы боялись говорить об убийстве и заглушали в себе самое воспоминание о нем.
— Я по закону должен вам предъявить показание Бобровой. Не угодно ли вам в чем-либо его дополнить?
Прочитав показание, Ичалов сказал, что не находит нужным делать какие-либо дополнения.
— Я принужден вас держать под стражей, — сказал я ему, — пока не явится поручитель за вас. Не знаете ли кого, кто бы согласился внести за вас залог?
— Разве мой отец, но я сомневаюсь, чтобы он это сделал; я знаю его правила.
Прежде его ухода я велел позвать Анну Дмитриевну, чтобы прочесть ей показание Ичалова. Лишь только появилась Боброва, Ичалов вспыхнул, грудь его тяжело задышала; он отвернулся, чтобы ее не видеть. Боброва выслушала показание довольно хладнокровно, но бледность свидетельствовала о ее внутреннем волнении.
— Показание справедливо, — сказала она и, подавляя в себе рыдание, вышла из комнаты. Ичалов стоял как окаменелый, устремив глаза в одну точку. Его отвезли в тюрьму. Туда же следовало отправить и Боброву. Я послал за конвойными и велел отвезти ее в карете. Едва успела она отправиться, как мне доложили о приезде майора Боброва.
— Помилуйте! Что вы делаете? — воскликнул он, входя в мой кабинет, — разве вы не видите, что сестра моя помешанная? Можно ли заключать ее в тюрьму? Неужели вы верите ее бредням? Она по уши влюблена в негодяя Ичалова и по своей самоотверженной природе берет его грех на себя. Ну можно ли подумать, чтобы у девятнадцатилетней девушки достало духу кого-нибудь зарезать? Она не в своем уме.
— Дело врачей, — отвечал я ему, — исследовать состояние ее здоровья; мое дело было ее допросить и сделать распоряжение, соответственное с ее показаниями. Все это еще будет рассмотрено, не беспокойтесь!
Бобров ушел от меня в совершенном отчаянии.
III
ПРОШЛОЕ ПОДСУДИМЫХ
Пока я производил формальные допросы, Кокорин собирал те сведения, которые были необходимы для уяснения причин совершившихся событий, а также их связи и взаимного соотношения.
Кокорин оказался действительно отличным сыщиком. Он сумел проникнуть лично или через своих агентов в те тайные отношения, которые по большей части бывают неизвестны в свете, но родятся и умирают в недрах семейного круга. Ему удалось разузнать многое, что говорилось и делалось во время, предшествовавшее убийству, как вообще в городе, так в особенности в среде, прикосновенной к делу. На все на это понадобилось, конечно, время. Через месяц после заключения Бобровой под стражу я получил от Кокорина сообщение, в котором заключались следующие сведения.
Бобровы были исконными помещиками нашей губернии. Родители молодой преступницы были люди небогатые. Жили они обыкновенно в деревне, занимаясь хозяйством и наезжая зимой, в так называемую сезонную пору, месяца на два или на три и губернский город. Отличаясь гостеприимством, они были любимы всем городом. Дом их всегда бывал полон гостями, в особенности молодыми людьми, которых привлекала красота их дочери. Кокетливость бывает почти неразлучной спутницей красоты, и Анна Дмитриевна не лишена была этого недостатка. Она равнодушно относилась к толпе своих обожателей, сознавая, как легко ей достаются победы. Поклонники видели ее то задумчивой и удрученной тоской, то веселой и резвящейся, и каждый из ее обожателей перемены в расположении ее духа относил, как водится, на свой счет. Она рано выучилась лицемерить и в совершенстве владела искусством нравиться. Каждый из ее поклонников был уверен, что умеет читать в глубине души ее и знает, кем занято со сердце. В искателях руки у нее не было недостатка, но она ни на ком не останавливала своего выбора и всем отказывала. Когда отец или мать думали уговаривать ее, что ей, как небогатой девушке, нельзя быть слишком разборчивой, она отвечала обыкновенно, что таких женихов, как те, которые к ней сватаются, можно всегда найти десятками. Появление ее в обществе всегда производило магическое действие. Стоило ей только войти в гостиную, где мужчины беседовали с дамами, как немедленно все переменялось и перестанавливалось. Внимание кавалеров к словам их собеседниц исчезало: все глядели на Анну Дмитриевну, ловили движения ее уст, выражение ее взоров, и каждый старался обратить ее внимание на самого себя. Барышни надували губы, маменьки и тетушки хмурили брови. Стоило ей только не явиться на бал — и вечер считался неудавшимся. Но она редко пропускала танцевальные вечера, хотя ставила себе непременной задачей всегда несколько опаздывать и заставляла себя ожидать. «Как хороша», — говаривали мужчины при ее появлении в бальном наряде. «Какая мерзкая кокетка», — шушукались барышни. «Какая наглость в обращении с мужчинами! — восклицали строгонравные маменьки и тетушки, — и что они в ней находят?» Анна Дмитриевна все более и более привыкала побеждать, и самолюбие все более и более раздувало значение этих побед в ее собственных глазах.
Но что же делали родители Анны Дмитриевны? Почему не замечали они вредного действия легких побед на сердце их дочери? Они были ослеплены ею и никогда, ни единым взглядом не выразили ей своего неудовольствия. Отец вечно занимался в кабинете счетами по имению, а мать только и дышала для Анны Дмитриевны — своего сокровища, своей радости. Брат, гораздо слабее ее по природным дарованиям, не мог иметь на нее никакого влияния. Впрочем, Анна Дмитриевна имела доброе сердце. Там, где не затрагивалось ее самолюбие, она всегда была готова на уступки, на прощение, на самопожертвование. Домашние и прислуга были привязаны к ней искренне и видели в ней свою всегдашнюю защитницу и помощницу. Между поклонниками особенно увлечен ею был Ичалов. Она была его первой любовью, и он предался ей со всей силой своей страстной и великодушной натуры. Недостатков ее он не видел; он бросил для нее и службу, и хозяйство, и как тень следовал за нею. Обладание ею он счел задачей своей жизни и упорно стремился победить ее холодность и если не теперь, то со временем, получить ее руку.
Анна Дмитриевна хорошо это видела, но Ичалов не мог ей нравиться: он не шевелил ее самолюбия. Чтобы поработить ее, нужен был блеск, громкое имя, богатство, значение в обществе, а Ичалов ничего этого не имел.
Родители его были помещиками той же губернии, что и Бобровы. Отец его, домовитый хозяин, жил в деревне, пахал, сеял, молотил, занимался конским заводом. Половину доходов он отсылал жене, жившей уже несколько лет с дочерьми в Москве; из другой половины он уделял часть сыну, а остальное припрятывал на черный день.
Сын его с раннего детства был предоставлен собственному произволу. Он нигде не кончил своего воспитания и пустился в море житейское, как недостроенный корабль в море: без руля, без балласта, без парусов. Встреча с Бобровой погубила его.
В начале того года, в котором совершилось убийство, в губернский город приехал на службу чиновник финансового ведомства Петровский. Это был человек не первой молодости, по-видимому, уже хлебнувший жизни; он получал тысячи две жалования, поместился в отдаленной улице, на плохой квартире, как будто всех дичился, редко кого принимал к себе и сам редко у кого бывал. Однажды в клубе, во время семейного вечера, его засадили играть в карты. Он проигрался и, нахмурившись, вошел в танцевальную залу. Пары вихрем неслись перед ним одна за другой под музыку штраусовского вальса. Едва он вступил в залу, как на него налетела пара, которая чуть не сшибла его с ног, и, не успел он опомниться, как вальсирующие были уже в противоположном конце залы. В кавалере он узнал Ичалова.
