В это утро его величество был несколько хмур и поначалу неразговорчив. Во время гимнастических упражнений он не покрикивал и не шутил сам с собой, а умываясь и глядя в зеркало, не поздоровался с отражением. Завтрак тоже прошел в тишине, прерываемой лишь иногда звуками уверенной работы желудка его величества. Царица с опасением поглядывала на мужа. За многие годы совместной жизни она так и не смогла постичь до конца внутренних законов, управляющих ее супругом, и все больше склонялась к мысли, что таковых просто нет. Вот и сейчас государь, только что сумрачно глотавший порция за порцией кашу, вдруг единым разом просветлел, выскочил из-за стола и убежал куда-то по коридору. Подождав, пока растает инверсия, царица покачала головой и произнесла :
— Чудной сегодня. То ли норму не выспал, то ли сон гадкий видел. Тот вон раз, когда анальное кровосмешение-то ему приснилось, тоже с самого утра дикий был. А я ему говорила : справочников лекарских не читай! А он и боярина измучил, чтеца, и себя, слушаючи, умственно надорвал. Ночью мне прямо в ухо как крикнет "Зажим!", так я со страху-то чуть было Иван Купалу под обоих не сделала.
— Сие от внушаемости ментательной происходит. — сказал шут, утирая безбородое свое лицо салфеткой с вышитой монограммой. Последняя представляла собой восклицательный знак вслед за твердым. — Я вон о прошлом годе удочку в пруде утопил. Новую, немецкую, универсальную. Даже устройство у ей такое там было, чтобы рыбу зря не ловить, а только зубы у ей выдергивать. Под водой. Из гуманных побуждений. Ну, навроде фоторужья. Дак я неделю потом не спал! Все снилось, будто тону, а рыбье всякое вокруг плавает и орет : "Сто, сволоць целовецеская, доудился? Сейцяс мы тебя плавницьками-то поссекотим! Сейцяс мы твои нервиски на барабан намотаем! Сейцяс ты у нас узнаесь, сто такое гороховый сут в собственном ссаку!"
— А я всегда спокойно сплю. — сказала царевна, простецки наклоняя к себе тарелку. Кушая в одиночестве, она наклоняла к себе и стол. Аппетит у ее высочества тоже был всегда ровный и очень, если не сказать сильнее, хороший.
— Какие твои годы... — вздохнула царица. Она поправила кокошник, и шут заметил, что седых волос у ее величества стало больше. Правда, еще минуту спустя он заметил другое. Что их было уж слишком много. И только еще через минуту он понял, что...
— Что смотришь? Не идет? Совсем? Вот и я ему, шляпнику-то, сказала: где, говорю, это видано, чтоб кокошник-то на меху? А он говорит : не сумлевайся, матушка, хороший песец и наличие волос оттенит, и отсутствие! А тебе, говорит, сам Господь велел поболе мехов носить. Потому как ты, говорит, есть монархиня страны зимней, и символизировать должна круглосуточно.
— Да это просто шик, какой блеск! — сказал шут и поклонился носом себе в компот. Отпив оным же половину стакана, пополоскал горло на мотив гимна. Обе царские особы сотряслись, являя собой две округлые арены борения смеха с желудочным спазмом. Смех уверенно победил на обеих, и царевна, бросив в шута крошкой, сказала :
— Тебе, Сеня, не в шутах пребывать бы надобно, а во врачах. Психику больную лечить. Ежли тебя по стране с обходом направить — умом-то болящий народец лучше всякого святого излечишь. Бросай шутовство. Поликлинику открывай.
— А я вовсе не шут! Я — карла гигантский! — шут встал на носки своих, мало сказать, изрядных ботинок, и легко достал темечком потолок. А все тем же носом, зажмурившись, понюхал один из цветков лепнины. — Ах-ах, преах! Сколь амбре гипсовое каменному сердцу созвучно! Ох-ох, преох! Какие в эмпиреях атмосферы-то разреженные!
Царица с царевной, взмахнув платочками, излили в них хохот, а шут, помаячив в вышине, опустился на спинку кресла.
— Вообще-то денек сегодня, я полагаю, серьезный будет. В чулане-то, слышите? Это уже не мыши. Это уже сами знаете кто. Жаль только, неизвестно пока, чего... — шут надел колпак и опустил рукава.
И тут же в столовую горницу с топотом вбежал царь. В пыльной бороде его была стружка с соломой, а в руках завернутый в платок глобальных очертаний предмет.
— Африка! — вскричал государь, потрясая оным предметом. — Тоись, эта... как ее... Эврика!
К полудню все уже было вполне готово. Понятые сидели в тени под деревцем, стража жарилась на солнцепеке, шут курил в отдалении, а его величество с великим же нетерпением пялился на хронометр. "Дабы с точностью максимальной," — как он сам ранее заявил, — "соблюсти все моменты, в том числе и событийный хронометраж". Вообще, государь был весьма туманен в сегодняшних своих намерениях, на удивление не склонен к прямой речи и явно — это было видно по обилию слюны в бороде — предвкушал что-то очень хорошее.
— Ноль-ноль! — оторвавшись взглядом от циферблата, сказал царь. — Поехали!
И взмахнул рукой. И словно вдоль по Питерской, зашагал по Малой Нуждинской здоровенный гренадер с тонюсенькой ниткой в руке. Которая происходила от большого клубка. Который катился перед гренадером по улице. Которая, разветвляясь у доходного дома на Большую Нуждинскую, миновала Сретенскую и некоторое расстояние шла параллельно пропахшему дубильными веществами Овенному переулку. Следом за гренадером сразу же поскакал царь, а за ним торопливо побежали стражники, понятые и шут с заплеванной на время кросса цигаркой.
— Следи, следи! — на бегу кричал гренадеру царь. — Не уследишь — я тя в подземную пехоту отдам! Саперной лопаткой в носу ковыряться будешь! В одиночку метро будешь у меня через кладбище рыть! Уловил?
— Слежу, батюшка! — на бегу басил гренадер. Один шаг его равнялся семи царевым. Государь отставал, теряя из виду катящийся клубок, но бегущий гренадер был хорошо заметен даже среди построек. В свое время его величество лично подбирал удальцов для комплектования гвардейских соединений. И, хотя сами соединения по мирному времени кадрированы были почти до бесплотного состояния, оставшиеся в строю молодцы могли каждый в одиночку поспорить на кулачках со слоном.
— Длинный, стерьва, клубок попался! — переходя с аллюра на стариковскую рысь, посетовал царь. — Оно, впрочем-то, и ладнее. А то в здание бы какое уперся — так, глядишь, и сносить пришлось бы.
Из кратких сбивчивых пояснений шут уже знал, что почивал его величество сегодня плохо, но не задаром. В том смысле, что сон был хоть и беспокойный, но, в отличие от обычных, вполне практически применимый. То есть, как жарким шепотом поведал своему бубенчатому другу его величество, "чтоб мне всю жизнь с боровом из одной посуды жевать — истинно вещий!" Смысл сновидения заключался в бегущем куда надо клубочке шерсти. Который, как доходчиво пояснил государь, "имеет долженствование стопорения именно в тем пространстве, кое как бы и является целью оного". Результатом же воплощения данного сна в реальность должно было стать, опять таки по словам очевидца, "безразмерное личное обогащение обчества по гомерическому варианту в виде златого сребра металлическим налом и в ассигнациях".
— Уперся! — издалека прогремел отнюдь не ослабленный расстоянием голос. Царь ахнул и вновь нарастил темп. За ним тут же припустились и остальные, включая враз собравшееся обыкновенное население, которое своим числом явно превышало данные прошлой переписи. Прогромыхав сначала по остатку мостовой, затем по недлинному участку из гравия, пешая кавалькада прочавкала лаптями и сапогами по матери очень сырой земле и остановилась возле застывшего гренадера, который, скульптурным образом указуя рукой, промолвил :
— Скончался, твое величество! Вот на этом месте до последнего нутра развернулся!
В самом деле, клубка теперь уже почти не было. Только маленький узелок лежал на земле возле небольшого куста.
— Точно! — возопил царь. — Все правильно! Там еще дерево было — во! И мужик! В пинжаке! Где?! Где мужик?!
— Этот, что-ль? — спросил шут, показав на одного из самых резвых и любопытных, который уже обнюхивал и пробовал на зуб узелок. На мужике и в самом деле был несвойственный его сословью наряд.
— Откуда пинжак? — схватив его за лацкан, вопросил государь.
— Маманя подарили. С карманами вот. В день рождения. А еще у меня ужик есть карасиновый и колечко браслетное со змеей. У Копченого в преферанс на прошлой неделе взял. Чистое оно. Хотя и чужое. Надь, а Надь! Своего нам не надь! А чужо подай-ка! Володь, а Володь! Вот бы дров наколоть! А еще лучшее — людские шеи! Внимание, дорогие братварищи! Двор должен сидеть в тюрьме! Я сказал... — мужик фиксато улыбнулся и растопырил фалды в поклоне.
— Так и есть... — слегка боязливо оглядев его, пробормотал государь. По вещему сну его выходило, что мужик должен был быть полоумный и противуправный, видом своим и речами заключающий в себе извечный народный символ нежданного самоприваливающего счастья, неосознанного бунта и испорченной чарами душевной породы. Подождав, пока к месту действия поспеют отягощенные амуницией стражники, государь управляемо поменялся в лице и просто сказал :
