Эти вопросы оставались неразрешимыми для людей в течение столетий, с того времени, как их начали ставить греческий философ Сократ и его современники.
И, действительно, они представляют своеобразную трудность.
В самом деле, в нас звучит голос, который во многих случаях непосредственно говорит нам, что хорошо и что плохо.
Акты любви к ближнему, самопожертвования совершаются стихийно, сами собою, в силу этого голоса. Он сам собою повелительно предписывает нам правдивость, верность, честность. Наша совесть говорит в нас, если мы не подчиняемся этому голосу. Стыд охватывает нас, если мы поступили нехорошо, хотя бы никто не знал об этом. Нравственный закон, веления долга живут в нас, и им не дают достаточного объяснения ни воспитание, ни собственное чувство удовольствия.
Эта повелительность и непосредственность представляют специфическую особенность этики, учения о нравственности. Их нет ни в какой другой области духа, ни в естествознании, ни в праве, ни в политике, ни в религии, ни в философии, — им всем можно научиться, все они оставляют возможность выбора.
Пытались вывести нравственный закон из опыта самого индивидуума, из его воспитания, его привычек, его стремления к счастью, из утонченного эгоизма или из симпатии. Но таким способом не удалось выяснить ни повелительность голоса, призывающего нас любить ближнего, ни то удивительное явление, что человек, спасая существование других, отвергает свое собственное существование.
Так как нельзя было вывести мораль из действительности, то не оставалось ничего иного, кроме обычного убежища невежества, кроме религии. Так как нельзя было объяснить нравственность из земной жизни, то пришлось отнести ее возникновение к области сверхъестественного. Бог при сотворении человека вложил в него стремление к доброму, понятие доброго; злое проистекает из плотской природы человека, из материального мира, из греха.
Непонятность возникновения «доброго и злого» — одна из причин религии. Философы Платон и Кант построили на этом сверхчувственный мир. И даже в настоящее время, когда природу понимают много лучше, когда сущность общества является много более ясной для людей, — еще и теперь нравственность, стремление к «доброму», отвращение перед «злым» представляют для многих людей нечто столь удивительное, что они могут объяснить это только с помощью «божества». Как много у нас таких современных людей, которым уже не требуется бог для объяснения явлений природы или истории, но которые утверждают, что им нужен бог «для удовлетворения их этических потребностей». И они правы: они не понимают ни возникновения, ни существа великих нравственных заповедей, а чего они не понимают и что они считают за наивысшее, то они и обожествляют.
И тем не менее уже с полвека тому назад величайшие нравственные веления получили объяснение в своем существе и в своих действиях. Этим мы обязаны двум исследователям: один изучал человека в его животном существовании, другой — в его общественном бытии. Это — Дарвин и Маркс.
Дарвин показал, что все организмы ведут борьбу за существование против всей окружающей природы, что сохраняются только те организмы, которые приобретают наиболее целесообразные особые органы для защиты и питания, между органами которых обнаруживается наилучшее разделение труда, которые наилучшим образом приспособляются к внешнему миру. В одной большой группе органического мира, у животных, в борьбе и благодаря борьбе за существование развилась способность к самопроизвольному движению и познавательная способность. К числу познавательных способностей относится наблюдение единичных явлений в окружающем, схватывание в них сходств и различий и воспоминание о ранее пережитом. Благодаря борьбе за существование, должны были все больше усиливаться побуждения самосохранения и размножения, а также разделение труда, самопроизвольное движение и мышление. Вместе с тем вырастали и побуждения материнской любви. У, животных, вынужденных вести существование большими или меньшими обществами, которые только и делают возможной для них борьбу за существование, — как, например, некоторые хищники, многие травоядные, между прочим жвачные, многие виды обезьян, — развиваются социальные побуждения. И человек принадлежит к этим видам; человек тоже мог сохраниться в природе только как общественное животное, только благодаря совместной жизни в группах или ордах, и потому у него развились социальные побуждения.
Но каковы социальные побуждения, образовавшиеся у человека и животных благодаря борьбе за существование и все более усиливавшиеся вследствие естественного отбора? «Они могут быть очень различными в зависимости от различных условий существования для различных видов, но известные побуждения составляют необходимое условие существования всякого общества». Есть такие побуждения, без которых общество совершенно не может существовать, и, следовательно, эти побуждения должны быть развиты у всего вида, который, чтобы сохраниться, должен, подобно человеку, жить обществами. Каковы же эти побуждения?
«Прежде всего самоотречение, преданность коллективности». Если бы это побуждение не возникло, если бы каждый жил только для себя и не ставил бы общества выше себя, общество погибло бы под воздействием окружающих сил природы или от нападений хищных животных. Если бы, например, в стаде буйволов, ведущих совместную жизнь, не каждая особь была предана коллективности до такой степени, что она остается на своем месте, когда тигр нападает на круг, в котором она стоит со своими товарищами, — если бы каждый бык, спасая свою собственную жизнь, обращался в бегство, не заботясь о коллективе, то данное общество погибло бы. Поэтому самопожертвование — первое социальное побуждение, необходимо возникающее у такого животного вида.
«Затем мужество в защите общих интересов; верность по отношению к коллективу; подчинение общей воле, следовательно, послушание или дисциплина; правдивость по отношению к обществу, так как если его вводят в заблуждение, например, ложными сигналами, то этим угрожают его безопасности или приводят к распылению его сил. Наконец, честолюбие, чувствительность к похвале и порицанию со стороны коллектива. Все это — социальные побуждения, которые, как показывают наблюдения, ярко выражены уже в животных обществах, некоторые из них нередко в очень высокой степени.
«Но эти социальные побуждения как раз и являются возвышеннейшими добродетелями, а их совокупность представляет нравственный закон. Пожалуй, сюда же можно было бы отнести еще любовь к справедливости, т.е. Стремление к равенству. Но для его развития в животных обществах, несомненно, еще нет места, потому что оно знает только прирожденные, индивидуальные неравенства, но не знает социальных неравенств, созданных общественными отношениями». Любовь к справедливости, стремление к социальному равенству представляет, таким образом, нечто, специфически характерное для человека[5].
Нравственный закон — продукт животного мира; он уже жил в человеке, когда тот был еще стадным животным; он ведет свое происхождение из первобытной древности, потому что он жил в человеке все время, когда тот был общественным существом, т.е. Все время, в течение которого человек вообще существует.
Только помогая друг другу, люди могли победить природу. Следовательно, люди всем обязаны этому нравственному стремлению к помощи, этому нравственному закону, этим социальным побуждениям.
Голос нравственного закона слышался в человеке с самого возникновения последнего.
«Отсюда таинственная природа этого голоса, который звучит в нас и который не связан ни с каким высшим толчком, ни с каким осязательным интересом… Вне всякого сомнения, это — таинственное стремление, но не более таинственное, чем половая любовь, материнская любовь, инстинкт самосохранения, существо организма вообще и многие другие вещи…, в которых, однако, никто не видит продуктов сверхчувственного мира.
«Так как нравственный закон — животное побуждение, единородное побуждениям к самосохранению и размножению, то этим объясняется его сила, его настойчивость, которой мы подчиняемся без всякого размышления, этим объясняется быстрота наших решений в отдельных случаях, будет ли известное действие хорошо или дурно, добродетельно или порочно; отсюда решительность и энергия наших нравственных суждений и отсюда же трудность их обоснования в тех случаях, когда разум начинает анализировать действия и ставить вопрос об их основаниях».
Теперь мы ясно видим, что представляет чувство долга, что такое совесть. В нас говорит голос социальных побуждений. Но иногда в то же время примешивается голос побуждений самосохранения или размножения, и бывает, что этот голос вступает в борьбу с голосом социальных побуждений. Когда по истечении некоторого времени побуждения к размножению и самосохранению замолкает, социальное побуждение еще продолжает звучать, но теперь уже как раскаяние. «Не может быть ничего ошибочнее, как видеть в совести голос страха перед товарищами, их мнением или даже перед их физическим принуждением. Она говорит, как мы уже упоминали, «по отношению и к таким действиям, о которых никто не знает, которые кажутся окружающим достойными всяческой похвалы, — совесть может даже отвращать от действий, которые могли бы быть предприняты из страха перед товарищами и их общественным мнением. — Общественное мнение, похвала и порицание, несомненно, очень влиятельные факторы. Но самым их действием уже предполагается определенное социальное побуждение, честолюбие; сами они не могут создать социальных побуждений».
