Правда, для уроков верховой езды в его распоряжение был предоставлен отнюдь не скакун датских кровей, а смирная градицкая лошадка, уже отслужившая немалый срок в манеже и потому едва ли способная к неожиданным поступкам. Леопольд ехал шагом, хотя предпочел бы мчаться, как вихрь. Лишь постепенно он перешел на легкую рысь и сохранял этот темп, покуда не достиг канала Шафграбен и лежащей в некотором отдалении Силезской рощи, где, если верить последнему рассказу Иоганна, не далее как вчера вечером снова ограбили двух женщин и одного часовщика. «Конца нет этим безобразиям! Куда смотрит полиция?» Конечно, при дневном свете роща уже не представляла такой опасности, и Леопольд мог в свое удовольствие наслаждаться гомоном дроздов и зябликов. .Однако еще большее удовольствие испытал он, выехав из Силезской рощи на открытую дорогу, где с правой стороны тянулись поля ржи и пшеницы, а с левой - текла Шпрее, обрамленная парками и бульварами. Все это было так красиво, исполнено такой свежести, что Леопольд снова пустил лошадь шагом. Но как он ни медлил, лошадь вскоре доставила его к тому месту, где был перевоз, и покуда он придерживал ее, чтобы без помех наблюдать за происходящим, мимо по шоссе промчалось из города несколько всадников да проехала конка в Трептов, хотя, сколько он мог судить со своего места, никаких пассажиров она не везла. Это его обрадовало, ибо завтрак на свежем воздухе - удовольствие, которое он доставлял себе каждое утро,- терял половину своей прелести, если поблизости располагалось с полдюжины разбитных берлинцев, заставляя привезенного с собой пинчера либо прыгать через стулья, либо таскать поноску. Но сегодня этого можно было не опасаться, если, конечно, перед замеченным им вагоном конки не прошел другой, битком набитый.
Примерно в половине восьмого он достиг Трептова, где, подозвав однорукого подростка, который все время размахивал пустым рукавом, спешился и, передавая ему поводья, сказал:
- Фриц, отведи-ка ее под липу! Очень уж солнце припекает.
Фриц повиновался, а Леопольд направился вдоль заросшего бирючиной штакетника к входу в трептовскую ресторацию. Слава богу, здесь все выглядело наилучшим образом - столы пустые, стулья перевернутые, из кельнеров никого, кроме его друга, Мютцеля, человека лет тридцати пяти, с большим чувством собственного достоинства, так что даже в столь ранний час на нем был почти безупречно чистый фрак. Кроме того, Мютцель отличался удивительным бескорыстием в вопросе о чаевых, хотя Леопольд (всегда на редкость щедрый) отнюдь не злоупотреблял этим его свойством.
- Видите ли, господин Трайбель,- так сказал Мютцель, когда разговор зашел однажды на эту тему,- большинство не хочет давать совсем ничего, они даже спорят, когда приносишь счет, особенно дамы, но не мало и добрых людей, даже очень добрых, они понимают, что сигарой и сам сыт не будешь, а уж про жену и троих детишек и говорить нечего. И еще я вам скажу, господин Трайбель, охотнее дают люди бедные. Вот намедни был здесь один, так он мне нечаянно пятьдесят пфеннигов сунул, думал, верно, что это десять, я ему сказал, а он обратно не берет и отвечает: «Так и должно быть, друг любезный, ведь порой и пасха с троицей на единый день приходятся».
Этот разговор между Мютцелем и Трайбелем состоялся несколько недель назад. Они и вообще любили болтать друг с другом, но приятней всякой болтовни было для Леопольда то обстоятельство, что о вещах, уже известных Мютцелю, можно было совсем не говорить. Стоило Мютцелю увидеть, как Трайбель входит в заведение и направляется по расчищенной дорожке к своему обычному месту у самой воды, он тотчас издали приветствовал гостя, затем без единого звука исчезал на кухне и через две-три минуты появлялся под деревьями уже с подносом, на котором стояла чашечка кофе, большой стакан молока и лежало несколько английских бисквитов. Главнее был этот большой стакан молока, согласно предписанию советника медицины Ломейера, который после очередного выслушивания сказал госпоже советнице:
- Милостивая государыня! Пока никаких симптомов нет, но болезни следует предупреждать, для того мы и существуем; в остальном же наша наука еще очень несовершенна. Итак, если позволите: кофе строго ограничить и каждое утро - литр молока.
Вот и сегодня при появлении Леопольда повторилась обычная сцена. Мютцель исчез в кухне и вынырнул перед домом, держа поднос на кончиках растопыренных пальцев с изяществом поистине акробатическим.
- Доброе утро, господин Трайбель. Хорошее утро выдалось нынче.
- Да, любезнейший Мютцель. Очень хорошее. Но свежо. Особенно здесь, у воды. Меня прямо знобит, я даже походил немножко. Посмотрим, горячий ли кофе?
И прежде чем Мютцель, удостоенный таким дружеским обращением, успел опустить поднос на стол, Леопольд уже снял чашечку и залпом ее выпил.
- Красота. Для человека в летах куда как приятно. Теперь примемся за молоко, но без спешки. А когда я управлюсь с молоком - оно вечно какое-то пресное, это я не в укор, хорошее молоко и должно быть пресным,- итак, когда я управлюсь с молоком, я попросил бы принести мне еще одну…
- Кофе?
- Разумеется, Мютцель.
- Слушаюсь, господин Трайбель…
- Так в чем же дело? У вас такое смущенное лицо, как будто я бог весть чего попросил…
- Слушаюсь, господин Трайбель…
- Так в чем наконец дело, черт побери?
- Слушаюсь, господин Трайбель, только когда госпожа, ваша матушка, здесь были третьего дня, и господин коммерции советник тоже, и госпожа компаньонка, а вы, господин Леопольд, ушли к Шперлю и к карусели, госпожа советница мне сказали: «Послушайте, Мютцель, я ведь знаю, он бывает здесь почти каждое утро, так что на вашу ответственность… только одну чашку, не больше… советник медицины Ломейер, который пользовал и вашу жену, сказал мне по-дружески, но вполне серьезно: «Две чашки для него яд…»
- Ах, так… А больше моя матушка ничего не сказала?
- Они еще изволили сказать: «Вы, Мютцель, от этого не пострадаете… Я не берусь утверждать, что мой сын наделен обилием страстей, он человек добрый, человек милый,- уж не взыщите, господин Трайбель, что я так попросту передаю слова госпожи, вашей матушки,- но у него есть одна страсть - кофе. В том-то и горе, что у людей обычно бывают как раз те страсти, которые им вредны. Итак, Мютцель, одну чашку, куда ни шло, но две - ни под каким видом».
Леопольд выслушал это признание со смешанным чувством, не зная, смеяться ему или сердиться.
- Ну ладно, Мютцель, на нет и суда нет.- После чего он сел на прежнее место, а Мютцель занял выжидательную позицию на углу.- Такова и вся моя жизнь,- сказал Леопольд, оставшись один.- Слышал я как-то о человеке, который у Йости выпил на пари двенадцать чашечек кофе и упал замертво. Но это ничего не доказывает. Если я съем двенадцать бутербродов с сыром, я тоже упаду замертво. Всякая неумеренность убивает человека. Но какой разумный человек станет есть и пить в двенадцать раз больше, чем нужно? От каждого разумного человека естественно ожидать, что он воздерживается от безрассудств, что он сообразуется со своими возможностями и не станет подрывать собственное здоровье. За себя, во всяком случае, могу поручиться. А дорогой маменьке пора бы знать, что я не нуждаюсь в подобной опеке и что не следовало ей так наивно поручать меня заботам моего друга Мютцеля. Но она хочет непременно держать все нити в руках, она должна все решать и всем распоряжаться, и когда я собираюсь надеть бумажную куртку она непременно настоит на шерстяной.
Леопольд занялся своим молоком и улыбнулся, взяв в руки высокий сосуд, где уже осела пена. «Вот напиток для меня - «молоко благочестивых мыслей» - как сказал бы папa. Возмутительно, попросту возмутительно. Опека, куда ни глянь опека, п такая суровая, словно я только вчера конфирмовался. Елена все знает лучше, Отто все знает лучше, а про мамa и говорить нечего. Она бы с радостью предписывала мне, какой я должен носить галстук, синий или зеленый, и какой пробор, прямой или косой. Но не следует злиться. У голландцев есть поговорка: «Никогда не возмущайся, лучше удивляйся». А то я в конце концов и удивляться разучусь».
Так он рассуждал, попеременно коря то людей, то обстоятельства, потом неожиданно обратил свое недовольство против себя самого: «Вздор! Люди и обстоятельства тут ни при чем, нет, нет! И у других бывают матери, желающие безраздельно властвовать в своем домашнем царстве, другие, однако ж, поступают, как им вздумается.: Pluck, dear Leopold, that's it!»[48] - сказал мне вчера вечером на прощанье наш добрый Нельсон, и он совершенно прав. В этом все дело, больше ни в чем. Мне недостает энергии, недостаёт смелости, а на протест я и вовсе не способен». Говоря так, Леопольд смотрел прямо перед собой, выковыривая рукояткой хлыста камушки из земли, и рисовал буквы на свежем песке. А когда через некоторое время он поднял глаза, его взорам представились многочисленные лодки, подплывающие со стороны Штралау, а среди них яхта, идущая под большим парусом вниз по реке. С какой жадной тоской проводил он парус глазами!
