Лес расступается — и перед нами открывается площадка, упирающаяся в каменное обнажение горы с зияющим у земли черным провалом.
— Ниче себе! МАЗ может въехать, — уважительно говорит Ромка и жмется к моей ноге.
— Въехать-то въедет, да только не выберется, — в тон ему уточняет Ярошка, беря меня за руку.
Пещера действительно производит внушительное впечатление. Хмурое нагромождение серых плит и валунов уходит в глубь земли, чувствуется, что наружу выглядывает только краешек цельных монолитов, перед огромностью и необъятностью которых спасует не один МАЗ.
— Пап, а ты говорил — оскверняли, — смотрит на меня Ромка.
Да, говорил. Что-что, а это сын запомнил. В моей памяти пещера осталась разноцветно-лубочной, испещренной снаружи фамилиями, инициалами, краткими изречениями.
— Время съело, наверное, — отвечаю я.
— Как это?
— А так. Дожди, ветры, снег — убрали, стерли все.
— А почему сейчас не пишут?
— Почему, почему! — сердится Ярошка. — Ты один, что ли, свои плакаты читаешь?
Увязавшийся за нами настырный слепень делает вираж, нацеливается на кого-то, промахивается и врезается в темную пасть пещеры, откуда тут же пулей вылетает обратно и уносится прочь. От пещеры веет зимней стужей и сумраком.
— Пап, вред? — кивает Ромка на пещеру.
Я пожимаю плечами:
— Ярослава спроси, он специалист.
— Ярошка?
Ярослав колеблется:
— Н-не знаю. Если казна есть, тогда...
— Тогда, конечно, польза, — уверенно заканчивает за брата Ромка.
— Пошли, — нетерпеливо дергают меня ребята.
— Подождите, казнокрады.
Вести сразу двоих я не могу. Надо соблюдать технику безопасности. Чтобы не было обидно, считаю считалочку. Первому идти Яроше. Ромка сопит, но все было по справедливости. К тому же сторожить сумку и держать конец страховочной бечевки тоже необходимо и почетно.
Он подтаскивает к сумке несколько камней, берет в одну руку палку, в другую — бечевку. Клубок ее лежит в кармане моих брюк.
— Яроха, помни, — заговорщицки напутствует Ромка брата.
— Ладно, — снисходительно кивает Ярослав. За поясом его вместо сосновой веточки заткнута уже ржавая железка.
Мы вступаем под своды пещеры. Пол круто уходит вниз, переходя в небольшую, шага три-четыре в поперечнике, площадку. Сбегаем на нее и тут окончательно понимаем, что оделись не по-пещерному. Но поворачивать назад уже поздно, нельзя. Я снимаю с себя штормовку и подаю Яроше.
— Одевай.
Яроша, ворча, напяливает на себя неуклюжее одеяние, цепляется за камень рукой и тут же отдергивает ее.
— Вот черт!
— Яроха, ты чего? — беспокоится наблюдающий за нами Ромка.
— Да вот, — показывает сын черную ладошку. — Грязь.
Это сажа. Толстый ее слой плотно прикрыл окружающие нас камни. В свое время сюда ходили с факелами. Да и сейчас мало кто пользуется фонариком. Зачем, когда вокруг завалы смолистых сосновых веток.
— Ну, пока, Ромка.
Я беру Ярошку за руку, и мы проваливаемся в черноту уходящей в скалу щели. Мы идем по узкому коридору. Мои плечи временами касаются одновременно его стен. Чувствую, как в кармане прыгает «живой» клубок. Коридор делает крутой поворот и сразу же исчезают даже признаки солнечного дня. Сильный луч китайского фонарика беспомощно вязнет в прокопченых стенах, высвечивая на них бледное маленькое пятно. Камни под ногами округлые, склизкие, беспорядочно громоздятся друг на друга. Спотыкаясь и оскальзываясь, мы медленно, почти на ощупь, продвигаемся вперед-вниз.
— Я понял, — говорит вдруг Ярошка.
— Что понял?
— Я понял, почему он здесь прятался.
— Кто?
— Да Сугомак. В таком коридоре одному можно целое войско задержать.
Вот тебе и мои исторические пояснения, но я не опровергаю предположения сына.
Внезапно пятнышко света на стене исчезает, я приглядываюсь и вижу его уже значительно пополневшим, но еще более тусклым где-то далеко впереди.
— Первая комната, — почему-то шепотом объявляю я.
— Ага, — тоже шепотом соглашается сын.
Я вожу фонариком по стенам. Луч высвечивает нагромождение черных валунов потолка пещеры. Комната просторная, высокая, но пространства не ощущается. Темнота сдавливает каждое наше движение. Кажется, вот-вот коснешься плечом липкой стены или врежешься лбом в нависший уступ.
Луч растворяется в неровном овальном, чуть больше моего роста отверстии, и скоро мы оказываемся в следующей комнате. Она мало чем отличается от первой, но зато здесь есть колодец. Он неглубок — полтора-два человеческих роста. А там — дно, или следующая, и последняя, комната пещеры, точнее пятачок каменной породы, подтопленный с одного края водой подземного озерца, если такое название подходит к лужице, которую можно, не разбегаясь, перепрыгнуть. Но туда мы сегодня не собираемся. Чтобы спуститься в колодец, нужна веревка. Ее я умышленно не захватил с собой — подальше от соблазна. Рано.
Ярошка дергает меня за руку.
— Здесь поет кто-то, папа.
— Не может быть. Здесь никого нет.
— Нет, ты послушай, поет.
Мы замираем. Сначала я ничего не слышу, только в ушах звенит от напряжения. Затем тишину начинает разрывать чуть слышный ритмичный говор, как будто где-то далеко за каменными стенами распевают песню. Стены скрадывают высокие звуки, а сюда проникают лишь низкие ритмовые ноты.
— Действительно. Откуда это?
— Не знаю.
— Сейчас посмотрим.
Мы идем на звук и выходим к колодцу — узкому, уходящему под стенку почти вертикально ходу.
— Смотри, Ярошка.
Тонюсенькая струйка воды не то сочится, не то быстро капает по камням стены. Вблизи явно слышно, как струйка звенит.
— Капельки поют.
По голосу определяю: Ярошка улыбается.
— А это что?
— Колодец.
Луч света прыгает по камням и выхватывает на дне краешек воды. Озерцо. Когда я мальчишкой первый раз попал на дно колодца и стоял на краю воды с факелом, коптящий свет которого не пробивал тьму даже на расстоянии вытянутой руки, это озерцо казалось мне бескрайним и глубоким. Там, за черной водой, начинается другая, моя пещера, другой и загадочный мир. Некогда я строил грандиозные планы разведывания заозерных пространств, где таились голубые сталактитовые залы, текли полноводные бурные реки. Я не верил, что воды в пещерной лужице по колено.
— Папа, а что за озерцом?
— Говорят, стена.
— А если под стену поднырнуть?
— Не знаю.
— Надо узнать.
— Обязательно надо, Яроша.
Чувствую, как у меня зуб на зуб не попадает, рядом пощелкивает зубами и Ярошка. В кармане дергается клубок — Ромка торопит. Пора назад. Мы спешим обратно, впопыхах в коридорах бьемся несколько раз головами о стены и вскоре выныриваем наверх.
— Ого! Теплынь-то какая! Как под одеялом, — восхищается Ярошка.
Ромка встречает нас так, будто мы, по меньшей мере, вернулись из космоса, восторженно прыгает вокруг, задает сразу столько вопросов, что мы вдвоем не успеваем отвечать.
— Ярош, а в озере рыба есть?
— Пап, если тебе на плечи Ярошка встанет, а я — ему, потолок можно достать?
— Ярошка, а может, казну в колодце спрятали? Ниче себе! Яроха, ты где такую шишку набил?
— Папа, смотри, брюки порвал. Там что, колючки есть?
Глаза осваиваются. После темноты все вокруг: небо, зелень леса, чумазое лицо Ярошки, даже хмурые камни пещеры — кажется приветливым, солнечным, ярким.
— Ну, папа! Ну, пошли! — через вопрос дергает меня Ромка.
— Дай же отогреться!
Но хорошо отогреться не приходится — мои брюки рискуют остаться без карманов, и вскоре я повторяю пройденный путь, но с одним изменением: Ромку беру на руки. Волочащиеся по земле полы штормовки не позволяют ему уверенно передвигаться в подземных коридорах. Поднимая сына, замечаю, что ржавая железка перекочевала уже ему за пояс.
И вновь меня облапливает темнота, мы пробираемся, как слепые, вперед, слушаем разговор подземного ручейка, гадаем — что же там за озером, и затем, как ошпаренные, выскакиваем в июльский день.
— Яроха! — с ходу выпаливает Ромка. — Там такая темнота! Ручеек песенку поет. Есть озеро, но мы там не были. А еще...
— Знаю, знаю, — снисходительно обрывает брата Ярослав. — Ты лучше скажи: казну нашел?
— Какую казну? — Ромка недоуменно хлопает глазами. — Да нет там никакой казны. А у тебя уже вторая шишка выросла.
— Ха, а у тебя тоже шишка и усы до ушей. Вот такие!
Ребята смеются. Я же обнаруживаю вдруг, что в пещере никто из мальчишек не вспомнил о сокровищах, не вытащил из-за пояса ржавую железку.
Мы собираемся уходить к озеру обедать. Можно было бы и здесь, конечно, но такими руками прикасаться к хлебу никак нельзя. Уходя, Ромка похлопывает ладошкой по скале и ласково говорит:
