К сожалению, чаще всего я ухитрялась допечь обоих. Естественно, на этот случай у меня была заготовлена другая фишка, не менее театральная, чем первая.
Тут нужно сделать небольшое отступление: у вас когда-нибудь была зимняя шапка на резинке? У меня была. Такая трогательная рогатая шапочка из убиенного кролика, к которой вместо завязок пришита резинка от трусов – от одного ушка к другому. Резинку нужно было перекрещивать и натягивать поверх шапки. Раздавался очаровательный щелчок…
Так вот, разгавкавшись с родителями, я выходила в прихожую и начинала демонстративно собираться «в люди». Сначала наматывала на шею шарф, потом надевала шубку, и, наконец, приходила очередь шапки с резинкой… Я оттягивала эту чертову резинку до невозможности, и она, естественно, громко щелкала. Если я скажу, что родители сразу же обращали на меня внимание, то совру. Резинку приходилось оттягивать несколько раз. Короче говоря, я стояла в прихожей и щелкала резинкой до тех пор, пока папа или мама не обращали свой взор на мой собранный в дальнюю дорогу организм.
Как только они на меня смотрели, я произносила следующую сакраментальную фразу (всегда одну и ту же): «Всё. Ухожу… И не будет у вас девочки. Никого у вас не будет».
В эти моменты мне казалось, что они и правда верили, что отныне я покидаю отчий дом навсегда. И поэтому когда мама говорила, что «им, конечно же, нужна девочка», и раздевала меня обратно, я горестно вздыхала и соглашалась: «Ну ладно, передумала».
Вот. Поэтому первое мое настроение сегодня можно описать одной фразой: «Всё. Ухожу… И не будет у вас девочки. Никого у вас не будет».
А вторая очаровательная история произошла через несколько месяцев после того, как меня отдали в детский сад.
Вообще, как я понимаю, в нашей семье остро стоял вопрос, посещать мне это воспитательное учреждение или нет. Большинством голосов было решено, что посещать. Как мне там было в саду в смысле душевного комфорта, убейте, не помню, видимо, совсем мелкая была. Зато точно уверена в следующем: там меня научили делать две вещи – не писать под себя и пересыпать речь различными нелитературными выражениями.
Писать отучили просто: какая-то нянечка сказала мне, что если я еще раз это сделаю, она меня утопит в унитазе. Я была барышней впечатлительной и некрасивой фекальной смерти не возжелала – мочевой пузырь был обуздан.
А вот с новым жаргоном произошла следующая штука. На каком-то празднике, когда все семейство оказалось в сборе, я таки блеснула детсадовскими познаниями.
Тут надо несколько отступить от темы и сообщить, что семья у меня до тошноты интеллигентная. Мама с неизменным красным дипломом, папа (на то время) – кандидат наук, а бабушка – вообще профессор. Ну и вот, сидят все за столом, хавают, а я соответственно опустошаю вазочку с конфетами. Мама смотрит на это дело, смотрит, а потом вазочку и убирает. Я, естественно, требую немедленно конфеты возвратить, на что мне кто-то из родственников отвечает, что «конфеты уже съели». Ну и я, тут же соображая, что меня обманывают, так как только что конфет было полно, расстраиваюсь.
Расстраиваюсь очень и очень.
И видимо, от расстройства вздыхаю и говорю им так громко и печально: «Б… вы все». Мертвее той паузы, которая повисла в воздухе, в моей жизни ничего не было.
Соответственно второе, что мне очень хочется сообщить миру: «Б… вы все».
Эх, жаль, что у меня нет шапки с резинкой, и конфеты я больше не люблю.
Первое сентября
Сегодня мне впервые в жизни спалось, как никогда. И вообще такого чудного утра не было уже давно. Меня не разбудил голос диктора по ящику. И муж, старательно ковырявшийся в шкафу и громко чихавший, тоже остался незамеченным. И даже ребенок, который брыкался, как последняя сволочь, и норовил пробить во мне дыру, как-то сник и перешел на унылое шебуршание.
Я спала, словно большая египетская кошка, потерянная во времени. Что мне день сегодняшний, когда я сплю уже тысячелетия? Только миг.
Продрав глаза в двенадцать часов, я уже точно могла сказать, что послужило причиной моего безмятежного утреннего спокойствия. Ага, первое сентября, ептыть!
Еще пять лет назад при мысли о Первом сентября я могла бы сообщить, что «имела я эту школку с директором и завучем во все мыслимые и немыслимые». Шесть лет назад я могла бы заявить, что если мне предложат расстрелять семью училки русского, то я, пожалуй, подумаю. А семь лет назад я и думать бы не стала и с удовольствием проветрила мозги парочке любимых преподов и доброму десятку одноклассников.
Еще в первом классе (а я пошла в школу с шести лет) нас водили в туалет хором, после чего его запирали на висячий замок. Естественно, меня угораздило затеряться среди толчков, и мое отсутствие обнаружили только через три урока. Замок вскрыли. Я сидела на краешке унитаза и размазывала сопли.
Все оставшиеся годы меня не покидало чувство, будто я сижу на унитазе, свет падает через замазанное зеленым окно, а писать уже не хочется, потому что не хочется вообще ничего.
Я даже сам запах школы ненавижу. Компот, сменка, тонкий детский пот в раздевалке, размазанный по портфелю завтрак, протекшая ручка, молоко с пенкой. Всё ненавижу.
Моим аттестатом можно пугать детей. Да, я та редкостная дура, которая даже по ОБЖ имеет тройбас.
Вообще нужно сказать, что документация, которой наделила меня школа, вполне пригодна для того, чтобы еще в самом начале жизненного пути получить волчий билет и больше не волноваться ни о чем и никогда. И поэтому когда речь заходит об образовании, я обычно говорю, что у меня красный диплом (что правда), а о школе умалчиваю. Согласитесь, ведь это бред, что девочка, строчащая в журналы, имеет устойчивое «три» по русскому и литературе?
А еще я думаю, что именно благодаря школе я и получила красный диплом. Потому что именно там мне набили офигительный «комплекс дуры», благодаря которому в институте я училась как ошпаренная. Я как сейчас помню, как мы знакомились. Нужно было встать, назвать свое имя и сказать пару слов о себе. Наши девицы поднимались и сообщали что-то в духе: «Женя. Золотая медаль. Люблю шить». Тогда я ляпнула: «Катя, люблю читать. Очень люблю читать». Это прошло незамеченным.
Судьба – штука удивительная. Из школы меня увозил мой тогдашний тридцатилетний бойфренд на белом «мерседесе», как бы это картинно ни выглядело. Он помог мне допереть учебники до библиотеки и сказал: «Выдохни, Катерина, больше ты никогда сюда не попадешь». На выпускной вечер я не поехала, и мы отмечали на пару в ресторане. Нажрались крепко (я тогда полбутылки «Гордона» засадила) и таки вернулись к школьному крыльцу – мне нужны были доказательства своей свободы. Я стояла и смотрела на окна. Долго так смотрела. Классы были темные, а в коридорах горел свет.
– Ну что, не отпускает? – поинтересовался он. – Хочешь, разобьем окна учительской? Ты помнишь, где у вас учительская?
– Помню. Поехали отсюда, – сказала я. Для того чтобы школа отпустила, требовалось что-то большее, несравнимо большее, чем просто разбитые окна.
Тогда я решила, что просто никогда больше там не появлюсь.
Прошло семь лет. Бойфренд теперь – часть истории, и я вижу его разве что во сне. Некрасивый аттестат заброшен в дальний ящик. Отрицательные эмоции зарыты под подушкой. Но когда я подхожу к окну, то по-прежнему вижу освещенные коридоры и темные классы. И у меня такое чувство, что это не я переехала к ней, а она ко мне…
Да, я ухитрилась выйти замуж за парня, чьи окна выходят на мою гребаную школу! Среди миллионов москвичей мне мог попасться единственный человек с подобным «заоконным пейзажем». И он мне попался.
А что касается школки, единственное, что скажу: я готовлю ей ооогромный сюрприз. Пока что он только шевелится и не представляет особой ценности.
Но уж когда родится, я постараюсь… Контактное карате, кружок «Юный химик» и студия любителей граффити – это самое меньшее, что я могу ей предложить.
Они меня еще вспомнят, пидорасы.
Про то, как я пропила папину копилку
За всю свою жизнь я пропила (пыталась пропить) две любопытные вещи. А именно: детское пособие маминой знакомой и нательный крест.
С крестом было забавно.
Дело в том, что у меня на даче жил чрезвычайно предприимчивый сторож Серега. Впрочем, я думаю, что таких предпринимателей по стране пруд пруди. Серегиному ноу-хау могли позавидовать не только братья Вачовски, но и сам Рональд Макдональд. Сомневаюсь, что вышеназванный коммерсант читал Котлера, но услуги, оказываемые им населению, были воистину уникальны: Сергей продавал водку после 23.00. Стоит ли говорить, что уставшие от прополки моркови дачники перли к нему толпами? Впрочем, не только перли, но и ехали, а некоторых особо рьяных огородников несли, как Жучку до прозекторской.
Но, как и большинство предприятий, бизнес нес сезонный характер. С пятницы по вторник Серега имел вполне уверенный доход. А вот со вторника по пятницу пер сплошной венчур: у большинства страждущих кончались бабки, и садоводы требовали топлива в долг. Для компенсации долговых обязательств выставлялись бытовые кухонные приборы, агрохозяйственная техника и документы интимного свойства. Серега кривился, но, дабы не распугать потенциальных потребителей, водку давал.
