Большинство москвичек, из тех, которые ездят в метро на работу и с нее, живут со знаменитыми актерами, певцами или спортсменами. Или с миллионерами. У них собственные особняки и украшения от Картье. Одежда от Гуччи. И дети их учатся в разных гарвардах и оксфордах. Отдыхают они с семьями на Багамах и на новогодние каникулы непременно в Париж летают. Нет, конечно, и у них есть проблемы.
Кремов от морщин теперь просто море, а какой выбрать — кто ж его знает. Или волосы станут сухими и безжизненными. А то и муж охладеет. Начнёт по ночам рисунки на обоях рассматривать. Или клуб футбольный купит и укатит с ним на чемпионат какой-нибудь. И Ромкой звали. Тут уж надо вовсю выкручиваться. Пойти с ним в дорогой ресторан и в прозрачном с кружевами при свечах ему незабываемое показать. А потом, после ночи страсти, ещё сонной, зевающей, захлопнуть «Космополитен» или «Вог» и выйти на «Автозаводской». А может, и на «Шоссе Энтузиастов». И пойти к проходной электрод ного завода. Или к ларьку с колбасой черкизовского мясокомбината.
* * *
Возле станции метро «Университет» был настигнут девушкой с микрофоном и юношей с телекамерой. Я стоял, никого не трогал и доедал какую-то ерунду из тех, что продают у нас в ларьках возле метро. Девушка придвинула мне к самому рту микрофон, да так, что я его от неожиданности чуть не укусил, и сказала:
— Мужчина, передайте кому-нибудь привет.
Я растерялся и от этой растерянности передал привет Путину. Девушка тоже растерялась от моего привета. Я ей и говорю:
— Все мои знакомые и так уже с приветами. У кого побольше, а у кого поменьше. Есть и те, у которых привет совсем маленький, почти незаметный, но он есть. Им мой привет без надобности. А вот президенту, поди, никто привет не передаст. Пусть и он будет передаст с приветом. Мне даже будет приятно, что с моим.
Девушка повернулась к юноше с телекамерой и спросила:
— Сереж, ты этого… заснял? Правда, что ли?! Пошли отсюда.
И они быстро ушли. А я остался доедать то ли сосиску с кетчупом и горчицей, то ли чебурек с яйцом, то ли шаурму. Точно не помню.[4]
* * *
Вчера вдруг страшно захотелось выпить почитать какую-нибудь книжку. Не то чтобы совсем вдруг, но до этого терпел, и ничего, а тут вот припёрло. Ну и прямиком в книжный. Стою, стало быть, в очереди, среди таких же книголюбов. Большая очередь. Стоим тихо — кто читает обложки на полках, кто трудовую копейку из дыр в карманах выуживает, а одна молодая пара так и вовсе друг дружке пересохшие губы языком облизывает. И тут слышу шум и ругань вдалеке, в районе кассы. Оказывается, бабка какая-то шумит. По виду бабки… хорошего ничего не скажешь. Завсегдатай этого книжного. Видимо, просит в кредит у продавщицы. А та не даёт. Кредит-то у бабки просрочен, а те векселя юкоса и Международного валютного фонда, что она предлагает в обеспечение покупки, магазин не принимает. Продавщица нервничает, посылает бабку на хер просит бабку как человека покинуть помещение на хер. Бабка, однако, не сдаётся. Да и кто бы сдался, когда с самого утра внутри последний день Помпеи. И тогда продавщица вызывает охранника. И он выплывает из подсобки, точно крейсер или даже авианосец, в чёрном костюме и галстуке, играя такими мускулами, которые у нас, обычных людей, встречаются, может, у одного на тысячу. Да и те недоразвитые. Подходит он к бабке, двумя пальцами берет за рукав и, воротя нос в сторону, начинает выводить её на улицу. А бабка точно к полу приросла. Охранник уж её и в спину стал подталкивать, а она ни с места. Он на неё шипеть — мол, выходи скорее, заколебала уже всех. И по всему видно, что охранника сейчас стошнит от бабки. Еле-еле он сдерживается. Тут бабка и говорит ему: «Выйду я, выйду, не толкайся. На бутылку-то дай — я и выйду». Охранник аж поперхнулся. «Вали, — говорит, — бабка, по-хорошему. Последний раз прошу. Я тебе сейчас дам, но не на бутылку, а по шее». А бабка к нему подошла поближе и выдохнула перегаром духами и туманами: «Не хошь на бутылку — дай тогда поцеловать тебя. Взасос». И слюну, которая у неё по подбородку текла, втянула шумно. И улыбнулась ласково всеми своими двумя гнилыми зубами. И побледневший враз охранник, худого слова не говоря, достал из кармана полсотни рублей и дал ей. И она ушла. Дверью не хлопала. Там дверь с механизмом таким, что им и не хлопнешь. А может, и зря он так откупился. Встречаются же заколдованные алкоголики принцессы. Редко, но встречаются. Они бы поцеловались, и она…
* * *
Шел домой, с работы, точно молодой. Нет, не в припрыжку, а с наушниками в ушах. Слушал джаз. Мне пел прямо в голову черного бархата ночной женский голос… нет, не ночной, а нуаровый. Пел про опавшие осенние листья, по которым я шел. Про вечерние темно-синие оранжевые улицы. Мимо меня брели немые прохожие, бежали немые собаки, ехали немые машины, немые нищие просили немое подаяние и какой-то небритый гражданин беззвучно спал блевал без задних ног на увядшую клумбу. А я шел… даже не шел, а плыл по реке голоса этой женщины. В этом была какая-то кинематографическая отстраненность и остраненность. Вот как в последних кадрах «Семнадцати мгновений весны» Штирлиц идет по городу, задумчиво курит и не думает о мгновеньях свысока. Усталый, загадочный и невообразимо прекрасный. И я достал из кармана кожаные перчатки, но не надел их, а взял в левую руку, а в правую взял сигарету, задумчиво закурил ее и представил себя Штирлицем. Минуты две представлял и… вдруг понял, что с рюкзаком на спине я таки похож на него, но на него из анекдота про Штирлица и парашют, который волочился у разведчика за спиной. Я вытащил наушники, выбрался на берег волшебного голоса и там, на берегу, в облупленном ларьке, купил себе пива.
* * *
Утром в переходе с «Новослободской» на «Менделеевскую» сотни и сотни людей, ещё в масках последних снов, плотной толпой, покачиваясь из стороны в сторону, мелкими шагами продвигаются к эскалатору. Поверх толпы диктор бодро спрашивает из Левитанского, «что происходит на свете», в то время как ты чувствуешь себя пинкфлойдовским последним кирпичом в крепостной стене этого города, в котором тишина только матросская. А другой и нет.
* * *
Вот мальчик лет пяти с пистолетом в одной руке и отцом в другой. Вот старушка с трехлитровой банкой, в которой сидят два хомячка. Вот цена одного хомячка — сто рублей. Вот мужчина протягивает старушке деньги, и у ребенка от скоропостижно наступившего счастья открывается рот и выпадает из ослабевшей руки оружие. Старушка ловко достает купленного хомячка и сажает в обрезанный сверху картонный пакет из-под кефира «Домик в деревне», защипывает большой скрепкой и протягивает мальчику. Немой от восторга мальчик осторожно подносит пакет к уху. ШУРШИТ!
* * *
Ближе к ночи на станции «Чистые пруды» прозрачным, невесомым детским голосом пела романс «Отвори потихоньку калитку» седая измождённая старуха. Она пела и держала красными, узловатыми руками раскрытый для подаяний полиэтиленовый пакет.
Уж и поезд подошел к «Красным воротам», а все было слышно «не забудь потемнее накидку»…
* * *
Говорят, что человек перестаёт чувствовать себя иностранцем, когда его начинают спрашивать прохожие о том, как пройти, к примеру, в библиотеку. Москвы, конечно, это не касается. Тут все спрашивают всех, и никто не знает, как пройти или проехать. Тем более в библиотеку. Здесь понаехали даже кошки с собаками. Зато почти все знают, как протолкаться. Но не расскажут. Я не знаю, как в Москве перестают быть иностранцами[5]. Нет, если ты олигарх, депутат или министр — всё просто. Купил себе немного Москвы и стал своим. Среди таких же москвичей. А если не купил? Не хватило трёх рублей, и не купил. Сосисок полкило, хлеба, шпрот и чая в пакетиках купил, а Москвы — нет. Тогда как? А не знаю.
Вот я ехал сегодня в метро и заснул. Я всегда засыпаю после «Кольцевой». На «Проспекте Мира» ещё книжку читаю, а на «Рижской» уже сплю без задних ног. Хоть бы и стоя. Сегодня, правда, спал сидя. С книжкой в руках и очками на носу. И где-то на «Алексеевской» разбудил меня пьяненький мужичок, который качался надо мной, держась за поручень. Разбудил и говорит: «Ну ладно, пойду я. Приехал. Ты сам-то как? Дойдёшь?» И тут же вышел, не дожидаясь моего ответа. А я вдруг понял… Или мне показалось… Не знаю почему.
Нет, я никогда не буду москвичом. Да и без надобности мне. Но, видимо, это происходит — если происходит — помимо нашей воли. Москва нас не спрашивает.
* * *
Мрачнее шоссе Энтузиастов только вестибюль станции метро «Шоссе Энтузиастов». Тусклый свет, мрачные, нависшие своды, арки, точно надбровные дуги питекантропа, мозолистые пролетарские кулаки, цепи, винтовки, штыки, торчащие из стен. На одной из стен висит большая бронзовая плита, на которой изображена пылающая в огне дворянская усадьба. К ней, точно змеи к Лаокоону, тянутся крестьянские вилы, топоры и косы.
