— Марать руки о твою холопскую рожу я не стану. Но можешь считать про себя, что получил от меня полновесную пощечину.
И, высоко неся голову, он пошел своей дорогой. Самсонов глядел ему вслед со сжатыми кулаками и, чего доброго, ринулся бы за ним, не будь тут ангела-хранителя обоих — Лили.
— Обличье соколье, а душа воронья! — прошептал он дрожащими от гнева губами. — Нож бы в бок — и делу конец!
— Какой ты злющий, Гриша! На тебя смотреть страшно! — сказала Лили.
Искаженные ненавистью черты его приняли виноватое выражение, и кулаки его разжались. При этом Лили вдруг заметила, что одна рука у него в крови.
— Боже! Что с твоей рукой, Гриша?
Он печально улыбнулся.
— Зубы ваши, Лизавета Романовна, очень уж остры.
— Так это я тебя же укусила? Прости, голубчик! Вот тебе мой платок, помочи его в пруду…
Он принял ее вышитый, батистовый платок, но не прижал его к ране.
— Спасибо вам, но во дворце вас могут хватиться. Не вернуться ли вам сейчас?
— Да, да…
Она что-то, казалось, хотела еще прибавить, но в горле у нее будто что осеклось. И быстрыми шагами она удалилась, но окружным путем, чтобы не повстречаться опять как-нибудь с Линаром.
Глава семнадцатая
ЕЩЕ ОДИН РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА, НО НЕ БЕЗ УПРЕКА
Между тем Линара ожидало еще новое испытание. Едва только он сделал несколько шагов за ближайшую купу деревьев, как оттуда его вполголоса окликнули:
— Граф Линар! На пару слов.
Он обернулся, к нему подходил Пьер Шувалов.
— Вы разрешите мне идти с вами? — продолжал Шувалов. — По пути и сговоримся.
— Да что вам угодно от меня, милостивый государь? — отрывисто и далеко не с обычной своей вежливостью спросил саксонец.
— Первым долгом позвольте выразить вам мое глубокое соболезнование: такой неслыханный афронт от простолюдина и раба…
Линара передернуло.
— А вы подглядели?
— Подглядывать не в обычае придворных людей российского императорского двора. Не знаю, как при дворе курфюрста саксонского?..
— Вы, милостивый государь, ищете, кажется, ссоры со мною!
— Нимало, любезный граф. Каков вопрос, таков и ответ. В долгу мы, русские, не любим тоже оставаться. Но возвратимся к делу. Прибыл я на место как раз в самый разгар вашего… объяснения. Присутствие лишнего свидетеля в такой критический момент вам едва ли могло бы быть приятно, и потому я стушевался. Но совсем скрыть от вас мое присутствие я не счел себя вправе, тем более что принимаю живое участие не столько даже в вас, сколько в тех двух лицах, с которыми вы только что… объяснялись. Обидчик ваш довольно близкий мне человек: сколько лет он был у меня казачком, потом камердинером.
— Вот как! Тем лучше, — подхватил Линар, — вы, надеюсь, примерно накажете этого нахала?
— Вы, граф, меня не дослушали: человек этот был моим камердинером, но теперь он собственность цесаревны Елизаветы и состоит в распоряжении ее камер-юнкера Разумовского.
— Так сегодня же я переговорю с господином Разумовским.
— Вы этого не сделаете.
— Как! Почему?
— Потому, что сейчас ведь только дали баронессе Врангель свое честное слово ничего не предпринимать ни против нее, ни против ее защитника.
Из уст саксонца, против его желания, вырвалось довольно вульгарное немецкое междометие.
— Вы сомневаетесь в моем честном слове? — вскричал он.
— Не желал бы сомневаться, но не сами ли вы собираетесь его нарушить?
— Милостивый государь! Есть оскорбления, которые смываются только кровью!
— Я всегда к вашим услугам, — с учтивым поклоном отвечал Шувалов, который делался все спокойнее по мере того, как его собеседник терял равновесие духа. — Пистолетом я владею довольно сносно: на двадцать пять шагов попадаю в червонного туза без промаха. Но крови вашей я вовсе не жажду, точно так же, я полагаю, как и вы моей. Не так ли?
— На что мне ваша кровь!..
— Ну, вот. Разговор наш будет чисто деловой, и волноваться вам не из-за чего. Вы, быть может, уже заметили, что я к баронессе Врангель не совсем равнодушен…
— Мне-то какое до этого дело! Или вам угодно вступиться тоже за нее?
— Нет, это сделал уже с успехом мой бывший камердинер, и лавров его я не ищу. Я нашел нужным поставить вас только в известность, что намерения у меня относительно баронессы Врангель самые чистые и я с радостью сейчас хоть предложил бы ей руку и сердце…
Линар криво усмехнулся:
— За чем же дело стало? Могу пожелать вам только не слишком разочароваться.
— Подобно вам? Нет, прежде чем лезть в воду, я имею обыкновение спрашивать броду. И в этом-то, почтеннейший граф, вы можете оказать мне неоценимую услугу.
— Я? Вы изволите шутить.
— Нет, серьезно. Избранница моего сердца, как вам, я думаю, не безызвестно, бедна как церковная мышь. Сам я, чего вы, может быть, не знаете, еще беднее: я в долгу как в шелку…
— Но меня-то, милостивый государь, это ничуть не касается! Я могу разве только пожалеть вас.
— Вот за такое сочувствие я вам глубоко благодарен! Стало быть, я все-таки недаром обратился к вам.
— Да что вам, наконец, нужно от меня?!
— Ваше благосклонное содействие.
— В чем?
— В том, чтобы вашим властным словом, как магическим жезлом, раскрылся сезам, то есть государственная рентерея, и моей будущей спутнице жизни отсыпали полный мешок бренного металла.
— Да с какой стати, скажите, мне хлопотать за вас?
— А по пословице: рука руку моет. Если вы не поможете мне в моем деле, то никто и ничто на свете не заставит меня молчать о том, чему я сейчас вот был случайным свидетелем.
Взбешенный Линар не мог воздержаться помянуть, хотя и сквозь зубы, дьявола.
— Что вы изволили сказать? — с утонченной учтивостью переспросил Шувалов. — Вы можете мне в известной степени повредить, я это знаю, но ваше положение будет, пожалуй, еще хуже. Для нас обоих, стало быть, выгоднее не подымать шуму, а войти в полюбовную сделку.
В душе надменного представителя дрезденского двора происходила, видимо, тяжелая борьба, но благоразумие взяло наконец верх.
— Чего же вы требуете? — глухо произнес он. — Чтобы баронессе Врангель было назначено приличное приданое?
— Вот именно. Цифры я наперед не определяю: дадут много, претензии заявлять я не стану, а покажется мне мало, то вы не откажетесь приложить все ваше красноречие…
— Постойте! — нетерпеливо перебил Лииар. — Мы продаем шкуру, не убив медведя.
— Позвольте вам заметить, граф, что ваше сравнение к баронессе ничуть не применимо.
— Согласен, на кошечку она похожа гораздо, более. Но уверены ли вы, скажите, в расположении ее к вам?
— То-то вот, что не совсем еще уверен.
— И вдруг окажется, что мы с вами вытаскивали каштаны из огня для постороннего третьего лица?
— Этого-то не случится.
— Почему вы так уверены?
— Потому что вы, граф, с свойственным вам дипломатическим тактом, через посредство вашей досточтимой невесты и принцессы, окажете на нее надлежащее нравственное давление.
— Это уже чересчур! На это не рассчитывайте.
— Тогда наша сделка, к сожалению, не состоится.
— Herrgottsdonnerwetter![25] Да ведь надо же мне чем-нибудь оправдать такое вмешательство мое в судьбу этой девицы?
— Оправдание у вас будет для женщин самое убедительное — неукротимая ревность.
— Ревность? К кому?
— А ко мне. До слуха вашего, изволите видеть, дошло, что еще не так давно ваш покорный слуга состоял в числе многочисленных поклонников баронессы Юлианы и пользовался у нее предпочтительным фавором…
— Это правда?
— С моей стороны, по крайней мере, поклонение было самое искреннее, и этого для вас, я думаю, довольно. Так вот, в безумной ревности своей ко мне вы не ранее успокоитесь, пока не свяжете меня по рукам и ногам узами Гименея с другой особой. Вопрос, как видите, весьма деликатный, но для вас, первоклассного дипломата, он не представит непреодолимых затруднений. Засим других условий я вам никаких уже не ставлю. Со своей же стороны я наложу на мои уста неразмыкаемый замок… Однако начинает накрапывать! Так что же, любезный граф, чего еще раздумывать? Закрепим наш союз дружеским рукопожатием.
Тому ничего не оставалось, как со вздохом прикоснуться кончиками пальцев до протянутой ему дружеской руки. Затем оба пустились бегом ко дворцу, потому что дождь зарядил вовсю.
Глава восемнадцатая
КАБЫ ВОЛЯ!
С переходом Самсонова в другие руки братья, Шуваловы хотя и обзавелись новым молодым слугой, пользовались им больше для посылок, и старик Ермолаич сохранил за собой звание старшего камердинера.
В ожидании возвращения господ из Летнего дворца, где после банкета предстояли еще танцы и ужин, старик отобрал из вышедшего из стирки господского белья целую груду разноцветных чулок с продранными пятками и при свете сального огарка чинил их теперь штопальной иглой. Старость, однако, сказалась уже за третьей парой: в очах у него затуманилось, в пояснице заломило.
