— Вот так он всегда, — покрутила головой Антонина Сергеевна. — Стращает, а в сущности, добрая душа. Живность тоже любит. У него дома и цыплятки, и утятки, и индюшатки. Всех и в лицо знает, и по именам. Сам их кормит, сам и кушает. И всегда ведь запишет, кого съел: Пеструшку, или Кокошу, или Белохвостика, и фото в альбом наклеит. Как с детьми, честное слово.
Солнце прорвало тучи и блеснуло на ружейных стволах подступавшей толпы.
— Да ведь это наши! Солдатики! — засмеялся радостно Василий Парамонович. — Вовремя поспели! Хлебу-соли отбой! Это же наши идут! Вон и танки показались! Господи, радость-то какая!
И точно, это были наши. Двигались стройно, красиво, оставляя за собой ровную, как шоссе, просеку. Двигались пешком, и на мотоциклах, и на газиках, и на танках, и на «Волгах», черных и молочных, и на одном «Мерседесе», закамуфлированном под избушку путевого обходчика.
Избушка повернулась к лесу задом, к нам передом, и из лакированной двери, сияя нестерпимой мужской красотой, вышел Змеев.
Светлана, увидев его, даже закричала.
— Хей-хо! — по-иностранному приветствовал наше начальство полковник Змеев. — Здравия желаю. Сколько прекрасных разноцветных женщин и нарядных гражданских лиц! Как чудно светит солнце и бодрит морозный ветерок! Как символичны щедрые дары нашей богатой земли: хлеб, а также соль. Но и мы не курами клёваны: позвольте отблагодарить вас за внимание и гостеприимство и преподнести вам скромные дары, сработанные или реквизированные нашими ведомственными умельцами в часы редкого досуга. Амангельдыев! Подай скромные дары!
Амангельдыев, солдат небольшого роста, выражавший на лице постоянную готовность либо к испугу, либо к немедленному физическому наслаждению, подал ящик со скромными дарами и расстелил на жухлой траве скатерть с кистями, которая как-то сразу и густо покрылась бутылками с коньяком и холодными рыбными закусками.
— Ну, с прибытием! — чокнулся с гостями Василий Парамонович. — Слава богу. Вовремя поспели. Мы уж волновались. Вон авиация-то: не подвела, с утра шастает. Шестой океан! Понимать надо!
— Голубой простор, — согласился Ахмед Хасянович, ревниво поглядывая на полковника, трижды обвитого Светланой. — Небесные орлы.
— Туда, где танк не проползет, туда домчит стальная птица, — радовался Василий Парамонович.
— Не совсем так, — улыбнулся полковник Змеев. — Мы сейчас с помощью современной техники проползем туда, куда нашим дедам и не снилось. Устарела песенка.
— Огурчиков! Огурчиков берите! Наваливайтесь! — суетилась Антонина Сергеевна, угощая гостей их же добром.
— Вечно женственное, — одобрил Змеев суету Антонины Сергеевны и еще крепче был стиснут Светланой.
Ленечка поглядывал на Амангельдыева, который, как представитель нацменьшинства и к тому же простой, подчиненный человек, сразу стал ему необычайно дорог.
Закусив, полковник одарил присутствующих. Ленечке вручили отрез зеленой сирийской парчи размером два сорок на семьдесят, который Ленечка тут же передарил Амангельдыеву на портянки (что вызвало, подобно крику в горах, лавину событий: благодарные родственники Амангельдыева два года ежемесячно посылали Ленечкиной семье урюк, точильные камни, ложное мумиё и синий изюм, а так как Ленечка к тому времени уже исчез, то его ошарашенная семья, задыхаясь под камнепадом подарков и не понимая, чем она обязана неведомым дарителям, тщетно пыталась остановить не имеющее обратного адреса изобилие. Затем нагрянули трое двоюродных братьев Амангельдыевых, желавших снять квартиру, продать дыни, купить ковры и поступить в институт на прокурора; встреченные, по их ощущению, неласково, они подожгли кооперативный гараж, разнесли в клочья детскую песочницу и согнули в дугу молодые, недавно высаженные пионерами липки; взяли их, недооценивших оперативность и старые связи тети Зины, в кафе «Охотничье», в момент, когда они выменивали чемодан бирюзы на сертификаты с желтой полосой у некоего Гохта, за которым милиция давно охотилась, но это все между прочим). Джуди получила вяленого омуля, Светлана — авторучку на гранитном постаменте, а я — календарь памятных дат Вооруженных Сил Варшавского Договора.
Тут из города вновь раздался глас трубы и затем крик Ольги Христофоровны в громкоговоритель:
— Всем сложить оружие! Считаю до трех миллионов восьмиста шестидесяти четырех тысяч восьмисот восьмидесяти одного! Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь!..
— Время есть, — сказал Змеев. — Еще по рюмке — и стреляем.
— Застрелите ее, родные, она песни поет, — пожаловался Василий Парамонович.
Действительно, там, далеко внизу, Ольга Христофоровна, досчитав до девяноста девяти, прервала счет и запела:
— Как дело измены, как совесть тира-а-а-а-наОсенняя ночка! темна!Темнее той ночи встает из тума-а-анаВидением мрачным! тюрьма!
— Это ничего, это она про Ватикан, — прислушался Перхушков. — Это можно.
— Не надо стрелять, ее просто поймать нужно, — пожалела и Антонина Сергеевна. — Она неплохая.
— Как же не стрелять, когда она вон — как на ладони, — поразился Змеев. — Амангельдыев, подай ружье.
Полковник вскинул ружье и выстрелил. Ольга Христофоровна упала с коня.
— Вот и не поет, — пояснил полковник. — Давайте еще выпьем. Огурчики хороши.
— Ну что же вы делаете? — закричал Ленечка. — Что же вы в людей стреляете?
Но его никто не слушал.
— Стрелять — это красиво. Это волнует, — рассказывал Змеев разгоряченным товарищам. — Ведь что мы в жизни ценим, — из удовольствий, я имею в виду? Мы ценим в огурце — хруст, в поцелуе — чмок, а в выстреле — громкий, ясный бабах. Сейчас лесами сюда шли, вдруг откуда ни возьмись — негров куча. Вот вроде этой гражданочки, — показал он на Джуди. — Все белой краской раскрашены, в носу перья, в ушах перья, даже, простите, при дамах не скажу где, так там тоже перья. Отличная боевая цель, игрушечка. Очень хорошо постреляли.
— Кто-нибудь живой остался? — спросил Ахмед Хасянович.
— Никак нет, гарантирую — никого. Все чисто.
— Ну и ладно. Убираем дирижабли. Отбой, — вздохнул Ахмед Хасянович.
— Пусть повисят! — закричал захмелевший Василий Парамонович. — Ведь красота-то какая, а? Как все равно голуби серебряные. Помню, мальчонкой я голубей гонял. Рукой взмахнешь, а они — фрррр! — и полетели! И так трепещут, трепещут, трепещут! Эх!
— Ну, по последней — и на машине кататься, — предложил полковник. — Как, молодежь? Грибов поищем!
— Едем, едем, — просила Светлана, любуясь полковником. — Хочу грибов, грибов!
— Амангельдыев, па-а-а гри-бббы!!!
Трудно было сказать в хмелю и суматохе, кто куда сел, лег, встал и кто на ком повис, но мы, сплетясь в живой клубок, уже неслись в «Мерседесе» по кочкам и корням, и сосны проносились мимо, сливаясь в плотный забор, и лесная малина хлестала по стеклам, и пищала Джуди, отпихивая толстый живот заснувшего Василия Парамоновича, и блеяла Антонина Сергеевна, и Спиридонов, зажатый где-то под потолком, исполнял чей-то национальный гимн, и никто не делил нас на чистых и нечистых, и откуда-то взявшийся закат пылал, как зев больного скарлатиной, и рано было выпускать ворона из ковчега, ибо до твердой земли было далеко как никогда.
— Винтовочка ты моя! — щекотал полковник Светлану.
— Женат ли ты? — спрашивала Светлана своего прекрасного возлюбленного.
— Так точно, женат.
— Но это неважно, правда?
— Так точно, неважно.
— Грибов скорей хочу, — просила Светлана.
— Будут грибы. Я тебе такой мухомор покажу! — обещал полковник.
— Ой, пропадет девка! — ныл Спиридонов сквозь гимн, любуясь Светланой. И было на что посмотреть — да не по зубам инвалиду была Светлана, светящаяся от счастья — волосы ее сияли сами по себе, глаза стали лиловыми, как у русалки, пудра облетела и краска отвалилась, и была она так хороша, что Спиридонов тихо матерился и клялся отдать за один ее взгляд полцарства — со всеми его полудворцами, полуконюшнями, полубочками с квасом, со всеми грибами, жемчугами, жестью и парчой, с тестом для куличей и тестом для пряников, изюмом, уздечками, шафраном, рогожей, серпами, боронами, мочалой и яхонтами, с индейскими курами, лазоревыми цветами и сафьяновыми полусапожками. Да только ничего этого у него не было.
Ковчег встал, и Светлана, рука об руку с полковником Змеевым, на цыпочках, пошла в лес.
— Наймусь в матросы — увезу тебя в Бомбей! — как дурак крикнул ей вслед Спиридонов. И сам покраснел.
— Были когда-то и мы рысаками, — вздохнул проснувшийся Василий Парамонович. — А ты чего здесь делаешь? — вдруг накинулся он на Джуди. — Чего она здесь делает?
— Я… зверей… зверей лечить… — лепетала Джуди.
— Зверей она лечить! Ты нас вылечи, ну-т-ка! — бушевал Василий Парамонович, неизвестно с чего вдруг озлобившийся. — Зверей и дурак вылечит! Я с Агафоновым мыло варил, с Кузнецовым мыло варил, я во как лез, сколько добра людям переделал — другого бы стошнило! Как цемент — к Василию Парамоновичу, как штукатурка — к Василию Парамоновичу, а как продвигать — так других! Это ж понимать надо, а не зверей! Ходят и ходят, ходят и ходят!
