– В месте, где сжигают книги, потом будут жечь и людей, – вспомнил Аарон.
Розенберг добавил:
– Куда хотите, рав Горовиц. Туда, где наших братьев примут. Подальше от подобного, – он с отвращением посмотрел на Völkischer Beobachter.
Аарон отплывал в Бремен, через два дня. Отцу он, пока, ничего не сказал. Рав Горовиц намеревался посоветоваться с младшим братом.
– Меир здесь остается…, – Аарон заставил себя не вспоминать архивные папки, над которыми он сидел в Джойнте. Мистер Левин, человек в черной кипе, трудился здесь пятнадцать лет. Он помнил отца Аарона. Доктор Горовиц приходил в «Джойнт», в надежде найти брата. Аарон читал свидетельства евреев, уехавших из Германии, пролистывал нацистские публикации, разбирался в Нюрнбергских законах. Левин педантично занимался работой, собирая документы, наклеивая новые ярлычки на папки.
Они говорили на немецком языке, Аарону надо было практиковаться. Однажды, он спросил: «Что случилось в Польше, мистер Левин?». Аарон знал, что Советская Россия и Польша воевали, но больше ничего ему не было известно. Газеты он тогда не читал. Аарону в двадцатом году исполнилось всего десять лет. Левин, оценивающе, посмотрел на него. Зашаркав куда-то в глубины большой, комнаты, пожилой человек принес потертые папки, Аарон их принял. Левин, внезапно сказал:
– Ваш отец ничего не видел, рав Горовиц. Не надо, чтобы…, – архивист повел рукой.
Он принес Аарону свидетельства людей, выживших в погромах. Рав Горовиц знал о погромах в царской России, но его мать привезли в Америку маленькой девочкой. Все предки Аарона по отцовской линии были американцами. Дойдя до середины первой папки, Аарон быстро, накинул пиджак. Он и сам не понял, как оказался на пожарной лестнице. Сидя на железной ступени, вдыхая горький дым папиросы, Аарон плакал, кусая губы. Вымыв лицо, он вернулся в кабинет. Рядом с папками стоял стакан чая, Левин надписывал ярлычок. Архивариус поднял седую голову: «В Германии случится то же самое, рав Горовиц. Если не хуже».
– Не случится, – Аарон сжал зубы: «Для этого я туда и еду, мистер Левин».
Меир влетел в ресторан, запыхавшись, сразу заметив брата. Аарон сидел, над стаканом лимонада, глядя на улицу. Меир обернулся. Красивая, высокая женщина, в летнем, серого шелка костюме, шла к Центральному Парку, неся пакет из Bloomingdales. Черные, тяжелые волосы, падали на плечи.
– Залюбовался, и есть на что, – смешливо подумал юноша, – жениться ему пора.
Свернув за угол, женщина пропала из виду. Меир остановил официанта: «Два сэндвича, со всем, что полагается, и быстрее, пожалуйста».
Он только сейчас почувствовал, что проголодался.
– И горячих сосисок, и пирожков, с картошкой и кашей, – крикнул Меир вслед официанту. Он пробрался к столику брата через обеденную толкотню ресторана.
За красной дверью салона Элизабет Арден, на Пятой Авеню, царила тишина. Легко, приятно пахло цветами, из кабинетов доносились приглушенные, женские голоса. Миссис Рихтер, позвонив из отеля «Уолдорф-Астория», записалась на парижский массаж лица, маникюр и педикюр. Клиентке предложили передать пакет из универсального магазина, на хранение в гардероб. Женщина улыбнулась: «Спасибо. Пусть побудет со мной». В пакете было белье и чулки. Под ними лежал пухлый, запечатанный конверт.
Закрыв глаза, Анна вытянулась на массажном столе. Ее переодели в шелковый халат, убрав волосы под косынку. Дела в Нью-Йорке были закончены. Из столицы пришла телеграмма. Мистер Рихтер приезжал сегодня, на вокзал Гранд-Централ, вечерним экспрессом. «Мои встречи прошли удачно, – читала Анна отпечатанные, черные буквы, – очень скучаю о вас».
Анна забрала дочь из школы, они гуляли по Центральному Парку. Анна тихо рассказывала, как они поедут в Москву, как Марта увидит Кремль и Мавзолей, как ее примут в пионеры. Дочь крепко, доверчиво, держала ее за руку. От Марты пахло чем-то детским, сладкой жвачкой, ванильным мороженым. Нежная щека разрумянилась. Анна мучительно, думала: «Все ради нее, только ради нее…, Я хочу, чтобы Марта была в безопасности».
В Bloomingdales Анна купила дочери джинсы, рубашки, платья и юбки. Марта и Анна навестили музей Метрополитен и дневное представление в зале Карнеги. Играли Чайковского. Анна рассказала, что композитор дирижировал, на открытии зала, в конце прошлого века.
– Мои встречи прошли удачно, – сильные пальцы массажистки разглаживали ее лоб, – удачно….
Москва, скорее всего, дала согласие на вербовку одного из двенадцати, но муж никогда бы не сказал об этом Анне. Правила безопасности требовали, чтобы каждый из них знал как можно меньше. Такое было важно при аресте. Медицина продвинулась далеко вперед. Под влиянием новых препаратов, скополамина, амобарбитала и тиопентала натрия человек рассказывал все, даже без применения пыток. Анна была уверена, что в Москве тоже используют лекарства. Единственное, что она могла сделать, это приложить список двенадцати к материалам, запечатанным в конверт.
В Центральном Парке они взяли лодку, Марта отлично гребла. На середине пруда они говорили о Москве, о том, что Марта увидит парад в годовщину революции. Анна смотрела на играющие бронзой волосы дочери: «Если что-то случится, ее не пощадят». Случиться могло все, что угодно. Анна не знала, зачем ее вызывают в Москву. Официально, в радиограмме, говорилось о докладе.
– Теодора отправляют в Испанию…, – они сидели в летнем кафе, за бельгийскими вафлями с шоколадом, – нас разлучают. А если в Москве видели документы отца…, – Анна была почти уверена, что, кроме Владимира Ильича, никто не подозревал о настоящем происхождении Горского.
– Почти уверена, – повторяла она себе, – но папа дружил с Иосифом Виссарионовичем. Папа и с Троцким дружил. Троцкий подписал указ о награждении Теодора…, – Троцкий подписывал указы о награждении сотен человек. Партя приговорила Троцкого к смерти. Все люди, которые когда-то с ним встречались, стали подозрительными.
– Радек, – думала она, – Каменев, Зиновьев, Пятаков, Сокольников, Бухарин. Не Бухарин. Он был любимцем Ленина, и не Каменев, он чист…, – Анна подавила желание опустить голову в руки:
– Я ночевала у Троцкого на квартире, он за мной ухаживал, когда я болела. За двенадцать лет в Москве все изменилось, – впервые поняла Анна, – все другое. Я хотела доложить о настроениях Теодора, а если он меня опередил? Но ведь он меня любит…, – слушая болтовню дочери, она заставляла себя улыбаться.
В Америке, ей начал сниться Екатеринбург. В отеле Вилларда она поднималась, накидывая халат, и выходила на балкон. Она затягивалась папиросой, глядя на огни Вашингтона. Анна вспоминала темный, душный подвал, крики людей, свист пуль и тяжелый, металлический запах крови.
– Это не я его убила, – думала Анна, – не я выстрелила в мальчика. Вокруг было много людей, во главе с отцом. Стреляли все. Это была не моя пуля…, – она слышала незнакомый, холодный женский голос:
– Искупление еще не свершилось. До него далеко…, – она не понимала, кто говорит. Перед глазами вставал серый туман. Анна, пошатываясь, обхватывала голову руками: «Не надо больше, пожалуйста». Она не знала, у кого просит пощады.
В Вашингтоне, улучив момент, Анна зашла в публичную библиотеку. Пролистав подшивки газет, она нашла объявление о рождении отца, нашла некролог, спустя четырнадцать лет. Александр Горовиц утонул в Женевском озере, во время путешествия в Европу. Тело подростка не нашли.
– Утонул, – Анна пила слабый, горький кофе в какой-то дешевой забегаловке, – чтобы стать Александром Горским.
Ее дед был генералом, дядя, старший брат отца, погиб на войне. Анна поняла, что Мэтью Горовиц, ее кузен. В Нью-Йорке, дочь рассказала ей о докторе Хаиме Горовице и даже продиктовала адрес, у Центрального Парка. Анна ласково улыбнулась:
– Однофамильцы твоей бабушки, милая. Горовицей много, – она принесла телефонную книгу из передней гостиничного номера, – полсотни страниц.
Анна еще в столице узнала и о докторе Горовице, и о его детях.
– Мой отец был американским гражданином, – думала Анна, – и я, и Марта можем получить здешние паспорта, если я заберу документы из Москвы. Если нас выпустят обратно, если Теодора не арестуют. Или меня не арестуют, или нас обоих, – она не хотела думать о таком.
– Если он донес на меня…, – Анна закрывала глаза, чувствуя его поцелуи, обнимая мужа, – но о чем доносить? Троцкий, покупал мне аспирин и поил чаем, когда мой отец погиб. Даже о таком…, – она застонала: «Я тебя люблю, люблю…». Анна надеялась, что Теодор не сообщил ничего в Москву. Глядя в его спокойные, каре-зеленые глаза, женщина напоминала себе:
– Я тоже хотела рассказать о его сомнениях. Если он меня опередил? Если он хочет отдалиться от жены с троцкистскими связями? Марта ему не дочь, по крови. Он расстреливал детей, во время антоновского восстания. Белогвардейцы его называли, Латышским Зверем. Он и глазом не моргнет, если Марта…., – Анна обрывала себя. Такое было слишком больно.
