Хотя д’Аржансон, разумеется, не использовал этот термин, он подошел к нему очень близко. Он писал о «чувствах общества», «общем и всенародном недовольстве правительством», «недовольстве общества» и «общественных мнениях и чувствах»[164]. В каждом случае он имел в виду ощутимую силу, которая извне Версаля могла повлиять на политику. Он приписывал ее «народу» и «нации», не уточняя ее социальный состав; но, несмотря на всю нечеткость представлений, ее нельзя было игнорировать посвященным из числа тех, кто определял политику страны, по крайней мере в момент кризиса. В такие времена, отмечает д’Аржансон, песни и стихи являются «выражением мнения и голоса общества»[165], которое не менее важно в своем роде, чем выступления парламентов, потому что, как и в Англии, политика существовала и внутри «политической нации», не совпадающей с формальными институтами власти[166]. Как и многие его современники, д’Аржансон серьезно относился к английскому примеру: «Ветер дует из Англии»[167]. Он указывал на моменты, когда министры приспосабливали политику под общественные запросы. И, бывший когда-то министром сам, он боялся, что, если они не справятся с этой задачей, может произойти взрыв: «Но общество! Общество! Его враждебность, его решительность, его насмешки, его дерзость, dévôts (радикально католическая и антиянсенистская партии), фрондеры (агитаторы, сравниваемые с бунтарями 1648 года) – на что они только не пойдут ради своей ненависти ко двору и маркизе!»[168]
Глава 15
Общественное мнение
Дневник маркиза д’Аржансона дает не больше представления об общественном мнении, чем архивы Бастилии, полицейские отчеты и любые другие дневники и мемуары, написанные наблюдающими за повседневной жизнью Парижа и Версаля. Почти все они отмечают появление множества враждебных песен и стихов, обрушивающихся на монархию в 1749 году, но ни один источник не дает непосредственного описания общественного мнения. Таких взглядов не существовало. Даже сейчас, когда мы говорим об «общественном мнении» как о факте, активной силе, которой подвержено все в политике и социуме, мы узнаем о нем только опосредованно через опросы и заявления журналистов; а они часто ошибаются – или по крайней мере противоречат себе и опровергаются другими данными, такими как голосование на выборах и поведение потребителей[169]. Если принять во внимание степень гипотетичности в работе современных профессионалов, работа, проведенная полицией при Старом режиме, выглядит весьма впечатляюще. Мне кажется поразительным, что архивы полиции дают достаточно информации для того, чтобы проследить движение шести стихотворений через устную сеть коммуникации, исчезнувшую двести пятьдесят лет назад. Да, след прерывается после четырнадцати арестов, преимущественно в «le pays latin» или в среде студентов, священников и юристов, связанных с университетом. Но сопутствующие документы показывают, что многие другие парижане пели и читали те же самые произведения; что эти песни и стихи появлялись в других местах и из других источников в то же самое время; что поэзия включала в себя те же темы, что и карикатуры, листовки и сплетни; и что все эти материалы распространялись в городе повсеместно. Некоторые из них выдают набитую руку придворных; некоторые носят следы пересудов в кафе и баллад, которые горланили на бульварах; некоторые песни орали в тавернах и лавках. Но все они сливались в общую сеть коммуникаций. Линии передачи пересекались, раздваивались, расширялись и переплетались в системе информации, столь плотной, что весь Париж гудел от новостей о государственных делах. Информационное общество существовало задолго до Интернета.
Проследить поток информации внутри сети – одно дело; дать определение общественному мнению – другое. Можно ли в принципе говорить об «общественном мнении» до современной эпохи, когда его измеряют и изменяют рекламщики, социологи и политики? Некоторые историки не колеблясь делали это[170]. Однако они не принимали во внимание возражения со стороны дискурсивного анализа, с точки зрения которого вещь не может существовать, пока слово, ее обозначающее, не вошло в употребление. Люди не только не могут думать без слов – согласно этим аргументам, – но сама реальность определяется дискурсом. Без концепции общественного мнения, которая была сформулирована философами во второй половине XVIII века, у французов не было фундаментальной категории, чтобы организовать свое сопротивление короне и даже осознать его[171].
По моему мнению, эти аргументы заслуживают обсуждения, хотя, если доводить их до крайности, можно скатиться в номинализм. Они отдают должное новой составляющей французской политики накануне Революции. Когда философы и публицисты перестали пренебрегать общественным мнением, как изменчивым капризом толпы, и начали взывать к нему, как к высшей инстанции, способной выносить решения по государственным вопросам, правительство также было вынуждено принять его всерьез. Министры вроде Тюрго, Некера, Калонна и Бриенна побуждали философов вроде Кондорсе и Морелле организовывать общественную поддержку своей политике и даже писать предисловия к их указам. В самых крайних случаях воззвание к общественному мнению могло стать претензией на независимость народа. Как писал Малешерб в 1788 году: «То, что вчера называли народом, теперь стало Нацией»[172]. Но, несмотря на симпатию к античной Греции, философы даже не обсуждали что-то похожее на беспорядочные обсуждения на агоре. Вместо этого они представляли себе мирную и убедительную силу, Разум, действующий через печатные издания на читающих граждан. Кондорсе, наиболее красноречивый сторонник этих взглядов, взывал к силе, движущей мир морали так же, как гравитация движет мир физических объектов: это было интеллектуальное воздействие на расстоянии, тихое, незримое и абсолютно всесильное. В своем «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума» («Esquisse d’un tableau historique des progrès de l’esprit humain», 1794) он назвал это воздействие главной силой в восьмую эпоху истории, ту, в которой он жил и в которую Просвещение привело к Революции: «Общественное мнение сформировалось, могущественное из-за числа тех, кто его составляет, и сильное, потому что определяется помыслами, существующими во многих умах одновременно, независимо от расстояния между ними. Так, во имя разума и справедливости, мы можем видеть появление высшей инстанции, независимой от любой людской власти, от которой тяжело что-то скрыть и которой нельзя избегнуть»[173].
Это мнение опиралось на три основных элемента – пишущих людей, печатные издания и общество, – которые Кондорсе положил в основу своего взгляда на историю. В его понимании, история в конечном счете сводилась к борьбе идей. Пишущие люди должны были формулировать разные и конкурирующие друг с другом взгляды на важные вопросы и отправлять их в печать; потом, взвесив аргументы обеих сторон, общество могло выбрать наилучший вариант. Оно, разумеется, могло ошибаться; но абсолютная истина одержала бы верх в отдаленной перспективе, – в социальных вопросах так же, как в математике. И благодаря печати плохие аргументы со временем обязательно были бы разоблачены, а лучшие одержали бы верх. Общественное мнение, таким образом, становилось движущей силой истории. Это был Разум, осознаваемый в ходе дискуссии – тихо, через чтение и спокойные размышления, далекие от криков в кафе и шума улиц.
Вариации на эту тему можно найти повсеместно в литературе 1780-х, иногда сопровождаемые наблюдениями за тем, что люди действительно читали и говорили в кафе и общественных местах. Постепенно сформировалось два взгляда на общественное мнение: философский, озабоченный распространением истины, и социологический, имеющий дело с сообщениями, передаваемыми через сети коммуникации. В некоторых случаях оба взгляда сосуществовали в работах одного автора. Наиболее развернутый пример, на котором следует остановиться из-за обилия противоречий, – это Луи-Себастьян Мерсье, писатель среднего ума и принадлежащий среднему классу, хорошо чувствовавший пульс жизни в предреволюционном Париже.
Мерсье высказывает те же идеи, что и Кондорсе, но в журналистской манере, без эпистемологического введения в материал, расчета вероятностей и теоретизирования об общественных науках. Так он говорил о печати:
Это самый прекрасный дар, который небеса в своем милосердии ниспослали человеку. Скоро она изменит облик вселенной. Из маленьких закутков типографий выйдут на свет великие и благородные идеи, и человек не сможет противиться им. Он примет их ради себя самого, и эффект этого можно видеть уже сейчас. Вскоре после рождения печати все постепенно, но очевидно стало двигаться к совершенству[174].
