Она вспомнила Париж, дни, проведенные в обществе Сфорцо, тот вечер, который они провели в его имении. Она видела перед собой дом с широкой террасой, обвитой плющом, темный сад, в котором носились светлячки. Они сидели все на террасе в удобных, низких креслах, шутили и смеялись. Все воспоминания, связанные с Сфорцо, всплывали перед ней; она видела его взгляд, странный и глубокий, слышала его тихий голос. Однажды они поехали в какое-то местечко осмотреть старинную церковь. Сфорцо управлял автомобилем, и она невольно любовалась его прекрасными, тонкими, нервными руками, державшими колесо. В церкви, полутемной и прохладной, Каро присела отдохнуть и, утомленная жарким днем и долгой ездой, невольно задремала. Она проснулась словно от толчка, и первым, что она увидела, было лицо Сфорцо, склонившееся над ней. Их взоры встретились на одно мгновение, и в его глазах она прочла какое-то странное, сдержанное волнение. Она рассмеялась и встала, и они вскоре уехали в автомобиле.
Каро сама удивлялась силе своего чувства; она никогда не думала, что была способна на такую любовь.
Закат алел, горя пурпуровыми красками, которые постепенно бледнели и угасали в небе.
«Вторая ночь», — подумала Каро со вздохом.
Она обошла виллу и увидела, что вдали, в пустыне, с далеких костров подымались тонкие струи дыма. Во дворе сидела группа арабов, куря и разговаривая. Один из них поднялся и подошел к ней. Это был Гассан.
— Караван остановился в пустыне, миледи, и нубийцы говорят, что по этому поводу в деревне всю ночь будут танцы. Миледи желает поехать посмотреть их?
— Думаю, что поеду, — ответила Каро.
— Хорошо. Я приду позже за миледи.
Каро едва успела пообедать, как явился Гассан. Каро быстро поднялась и последовала за ним по узкой, каменистой дорожке, ведущей в далекую деревню.
Гассан расхваливал танцовщиц, которых они должны были увидеть.
— Они недавно танцевали в Каире, — добавил он с гордостью.
Танцы должны были начаться в маленьком здании кофейни, находящейся в начале деревни. Гассан бесцеремонно растолкал группу арабов и принес стул для Каро. Воздух был душный и насыщен благовониями. Каро испытывала разочарование. Танцовщицы, столпившиеся в углу, показались ей некрасивыми, почти смешными в своих дешевых, унизанных блестками украшениях.
— Я не останусь здесь, — внезапно встав, сказала она Гассану.
Несмотря на упрек, который ясно читался в глазах Гассана, Каро направилась к выходу, и проводник последовал за ней. Он проводил ее до виллы, молча поклонился и исчез.
— Вам не понравились танцы? — спросила Сариа.
— Было слишком жарко, — ответила Каро.
— Всегда душно и мало места в этих маленьких африканских кофейнях, — заметила Сариа и после небольшой паузы добавила: — Здесь проезжал недавно молодой араб на замечательной лошади. Он был весь в белом, с белым тюрбаном на голове и прекрасно сидел в седле. Лошадь шла неспокойно, и он, смеясь, успокаивал ее, гладя ее по шее. Когда я увидела его лицо, я испугалась, так он был похож на маркиза Сфорцо. Вылитый его портрет, только более загорелый.
— Это, должно быть, брат маркиза, мистер Эссекс, — сказала Каро. — Я жалею, что не видела его.
Каро долго оставалась в саду со смутной надеждой, что, может быть, неизвестный всадник вернется. Было прохладно и тихо. Сладко благоухали розы в темном саду. Каро чутко прислушивалась к неясным звукам, доносившимся из деревни. Никто не приехал.
ГЛАВА XIX
Среди всех разнообразных впечатлений последних дней в Гамиде просыпалось одно страстное желание — увидеть Каро. Мысль о ней мучила его.
«Я схожу с ума по ней, — сознавался он сам себе и с лихорадочной тоской мечтал о встрече с Каро. — Я должен поехать, должен увидеться с ней».
Влияние его европейского воспитания было забыто. Когда он думал о Каро, о своей любви к ней, в нем просыпался первобытный варвар, не знавший преграды своим желаниям.
Он глубоко вздохнул и вздрогнул, когда голос Рабун Бея произнес за его спиной:
— Мечтаете?
Холодный блеск голубых глаз Гамида встретился со спокойным, почти насмешливым взглядом старика.
Рабун Бей улыбнулся. Он погладил двумя пальцами свою остроконечную бородку и спросил:
— Где Фари?
— У себя, — коротко ответил Гамид.
Появление Рабун Бея напомнило ему о его молодой жене. Гамид не тяготился своей женитьбой. Она была необходимой; к тому же ему нравилась Фари. Сквозь тонкую пелену дыма, подымавшегося из его трубки, он наблюдал за лицом Рабун Бея. Подозревает ли тот о его чувстве к другой женщине? При проницательности, свойственной старому ученому, это было весьма возможно, и холодный гаев проснулся в Гамиде при мысли о том, что его отец и Рабун Бей связали его свободу этой женитьбой.
Когда Рабун Бей ушел, Гамид отправился к Фари. Весь этот последний вечер в Каире он провел с Фари и был нежен с ней. Они сидели под широким шелковым навесом на плоской крыше дома, на которой лежали темные ковры и длинные, пестрые подушки. Гамид в национальном белом одеянии, с белым тюрбаном на голове полулежал на них, а Фари сидела около него, положив свою темноволосую головку к нему на плечо. Она была очень юной, худенькой и стройной, страстно любила Гамида, и эта любовь превратила ее в настоящую восточную женщину, уничтожив все следы европейского воспитания. Она тихо говорила с ним по-арабски, забыв о том, что она некогда так любила французский язык, и называла его нежными именами, с какими все восточные женщины обращаются к своим мужьям.
Фари обвила его шею своими тонкими руками и непрерывно спрашивала его:
— Мой господин, ты любишь меня?
Гамид, рассеянный и безразличный, машинально клялся ей в своей любви.
Фари, глубоко и долго глядя на него, неожиданно заявила:
— Мой господин, если ты полюбишь другую — я не вынесу. Это будет моим смертным приговором, моим концом.
Глаза ее горели мрачным огнем, и свет фонарей отражался в них золотистыми искрами. Глаза ее были подведены тушью, а губы кармином, и это еще увеличивало очарование ее узкого личика.
— Ты слышишь меня? — спросила она, дрожа нервной дрожью.
Гамид поднял голову, обнял ее и притянул к себе.
Когда Фари заснула, успокоенная, он отнес ее вниз, как ребенка, уложил в постель и, не оглядываясь, вышел из ее комнаты.
Пройдя к себе, он взял широкий плащ и бесшумно вышел из дома. Он уехал скорым поездом и вышел на станции, затерянной в пустыне. Там его ждал слуга, встретивший его подобострастными поклонами.
— Все готово? — спросил Гамид и, получив ответ, прошел мимо него.
Они поехали на лошадях, направляясь на восток, и в полдень достигли местечка, где его ожидал караван. Во главе его Гамид эль-Алим направился на юго-восток. Один из молодых арабов, ехавший во главе каравана, запел какую-то дикую арабскую песенку о любви, крови и смерти, ударяя в такт песни в ладоши. Однообразный ритм песни успокаивал Гамида, и медленный шаг каравана усыплял его.
Гамид забыл о Фари, обо всем, что он оставил позади себя, и думал лишь о Каро, о своей встрече с ней. Ночью, когда он ложился спать в своей палатке, улыбка радости и удовлетворения появилась на его лице.
ГЛАВА XX
«Здесь так тихо, здесь такой глубокий покой», — говорила себе Каро каждый день. Но каждую ночь, когда с реки подымался ветер, этот покой оставлял ее, словно скрытая опасность таилась в ночном молчании пустыни, и очарование золотых дней исчезало бесследно. Она часто ездила одна к развалинам храма и проезжала деревню с ее вылепленными из глины хижинами без окон, целой оравой нагих ребятишек на узких, кривых уличках, где сновали бесчисленные собаки и редко показывались любопытные туземцы.
Днем маленькая кофейня казалась еще более убогой с ее деревянными скамьями и стойкой, на которой стояло несколько бутылок абсента.
На вилле установился определенный порядок дня. Сариа возилась с цветами в саду, шила, гуляла и ухаживала за Каро. Каро читала, играла на рояле, ездила в пустыню, словно погружаясь во время этих поездок в странный, неясный сон. Только ночью она была расстроена и опечалена своим одиночеством. Барка, стоявшая у противоположного берега, снялась с якоря и уплыла вниз по течению. Умолкли звуки флейт и гобоев, треск барабанов и взрывы веселого смеха. Только ветер шуршал песком пустыни и шевелил лепестками роз, медленно осыпавшихся под его знойным дыханием.
Часто Каро лежала в саду, под навесом из густого, темного газа, в пестром гамаке, протянутом между стволами пальм. Она проводила там целые дни, вспоминая Сфорцо и временами забывая, где она находилась. Вскоре она вернется к прежней жизни, снова войдет в обычную колею повседневности, но эти дни, проведенные в романтическом одиночестве, были дороги ее сердцу. Для ее мыслей и мечтаний пустыня была тем же, что лучи солнца для распускавшихся цветов. В знойном дыхании безбрежных песков просыпалась душа ее для новых, неизведанных до сих пор чувств, нежных и страстных. Здесь, в благоухающем одиночестве, невыполнимое казалось ей возможным, и пустота ее прежней светской жизни, требования и предрассудки света были для нее теперь просто смешными.
