— Так ты, выходит, не представляешь, где Сияющий Свет взял этого омовенного раба?
Она громко всхлипнула, потом ответила:
— Он говорил, что приобрел его на большом невольничьем рынке в Ацкапоцалько.
— Но ты ему не поверила.
Оцелохочитль, опустив глаза, разглядывала свои сцепленные замочком руки.
— С этой покупкой он все тянул до последнего, а потом уже оказалось поздно подготовить и обучить раба должным образом. Когда старейшины захотели проверить, как подготовлен раб, и дать Сияющему Свету наставления, он отмахнулся от них. По правде говоря, я понятия не имею, откуда у него этот раб. — Она вскинула голову, и в ее голосе зазвучали горделивые нотки. — И я тебе вот что скажу. Я была рядом со своим отцом, когда тот жертвовал омовенного раба в честь праздника Поднятых Знамен. Это было в самый первый год, когда император позволил торговцам делать пожертвования. И я тебе скажу: тот раб ничем не походил на это жалкое существо, которое где-то раздобыл Сияющий Свет. Он шел, приплясывая, впереди нас и принял смерть как истинный воин. Так что я-то уж знаю, как должно выглядеть настоящее жертвоприношение!
Руки ее нервно смыкались в замочек и размыкались. Я заметил, как она чуть привстала и снова села, выдав свое волнение. Мне стало любопытно, связано ли оно с тем жертвоприношением многолетней давности. Быть может, она снова представила себя совсем молодой женщиной, поднимающейся на Большую Пирамиду, на которой царили запахи и звуки смерти и где впереди нее по ступенькам гордо шагал человек, обреченный ее отцом на смерть.
Я представил себе, что она испытывала в тот момент, когда отцовский раб расстался с жизнью, — я прямо-таки видел ее приоткрытый рот, ее пылающие щеки, сияющие глаза и затаенное дыхание. Я повидал много жертвоприношений, и мне было хорошо знакомо это чувство, эта почти животная радость, какую люди в таких случаях не в силах сдержать. И это отнюдь не кровожадность, а нечто более обширное и обстоятельное — присутствие смерти и утверждение жизни, две вещи, которые мы традиционно не привыкли разделять.
— Я тоже знаю. Когда-то я был жрецом.
Она посмотрела на меня с интересом, и лицо ее залилось румянцем, а на горле затрепетала жилка. Не исключено, что в этот момент она тоже представила меня молодым, одним из тех загадочных и величественных служителей богов, чьи головы венчают короны из перьев, а щеки вымазаны кровью и охрой. Она вдруг нахмурилась:
— Но сейчас ты раб. Как это случилось?
Этот вопрос вернул меня на землю. Об этом мне говорить совсем не хотелось, поэтому я неуклюже перевел разговор на другую тему:
— Моему хозяину нужно знать, где твой сын взял этого раба. Он хочет сам поговорить с Сияющим Светом…
— Зачем?
Я открыл было рот, намереваясь ответить, но тут же приумолк. Что я мог сказать ей, когда подозревал, как в этот самый момент старик Черные Перья, быть может, забавляет себя мыслями о том, какие части тела Сияющего Света ему хотелось бы отрубить в первую очередь? Я только слышал собственный невнятный лепет:
— Он очень беспокоился, что жертвоприношение сорвалось. Ведь он тоже принял участие, послав на помощь меня.
— Да-а… И ты, конечно, помог! — с укором произнесла она. — Если бы ты не упустил этого раба, когда он бросился бежать, все могло бы быть хорошо…
— Я ничего не мог поделать!
— Просто моему сыну следовало было нанять кого-нибудь получше. Кого-нибудь вроде того здоровяка Рукастого, — не слушая меня, продолжала она. — Двое таких, как он, вполне удержали бы того раба.
— Я вообще-то туда не напрашивался! — возмутился я. — Я даже не понимаю, с какой стати меня туда послали! Кто это вообще придумал? Это твой сын попросил, чтобы меня прислали на подмогу?
— Откуда мне знать? Я же говорю, что понятия не имею, чем он занимался.
— Значит, тебе неизвестно, какие дела связывали его с моим хозяином?
— До вчерашнего дня я даже не подозревала, что у них были какие-то общие интересы!
— А как насчет человека, принимавшего у него игорные ставки? Его зовут Туманный.
Этот последний вопрос, похоже, поразил ее словно гром. Она вдруг резко наклонилась вперед, будто ее ударили ножом в живот. Потом она почти так же неожиданно распрямилась, но отвечала, уже не поднимая глаз и совсем тихо:
— Мой сын рассказывает мне… не обо всех своих занятиях. Да и с какой стати он должен докладывать мне обо всем?
— Но он пользовался услугами этого человека? Делал через него тайные денежные ставки на игру?
Я заметил, как она задрожала всем телом.
— Не знаю. Да… вероятно, он участвовал в этом. Послушай, я очень устала! Все утро я принимала у себя старейшин, а теперь вот еще ты пришел с какими-то вопросами, на которые у меня нет ответов. — Взгляд ее потускнел и стал теперь жестким и уклончивым. — Если главный министр хочет поговорить с моим сыном, то пусть тогда ищет его где хочет. Но можешь ему передать, что Сияющего Света здесь нет. Он ушел из дома навстречу смерти. Вот и посмотрим, как отнесется к этому твой хозяин, раб!
Глава 3
Дом торговца стоял на берегу узкого канала. Вдоль него-то я и пошел, теша себя надеждой нанять каноэ, а не тащиться пешком обратно к дому моего хозяина, расположенному в самом центре Теночтитлана. Я чувствовал усталость и уныние, так как не мог похвастаться большими достижениями — разве только установил, что Сияющего Света нет дома, а мать его знает про то, откуда взялся этот жертвенный раб, не больше моего. Я даже не был уверен, стоит ли верить ее словам, будто сын отправился в изгнание.
Жизнь здесь словно замерла. Казалось, ничего не происходило за этими унылыми стенами цвета выбеленных на солнце костей. У ног моих искрилась на позднем утреннем солнышке вода. Я глянул на свое отражение, и мне стало любопытно, что на самом деле увидела Оцелохочитль, когда смотрела на меня.
Интересно, правильно ли я угадал ее мысли во время нашего разговора о смерти омовенного раба? Ведь многие женщины находили жрецов привлекательными. Мы казались им загадочными и зловещими косматыми существами в черных балахонах, не расстающимися со своими окровавленными ножами и распевающими древние гимны. Они считали нас мужественными, потому что мы умели подолгу воздерживаться от пищи и пускать себе кровь, а еще храбро смотреть в лицо богам днем и противостоять сонмищам темных духов, наводняющих ночь. И они не могли заполучить нас, так как мы давали обет безбрачия, и эта недостижимость делала нас еще более интересными в их глазах.
Оцелохочитль была красивой женщиной, к тому же моего возраста; ее образ запал мне в душу, и она никак не оставляла моих мыслей. Но что именно так понравилось мне в ней? Эта ее неистовая гордость за мужа и его подвиг, или нежелание поддаться горю и гневу, или то откровенное неповиновение, какое она выказала посланнику главного министра? А может, что-то тронуло мою душу тогда, когда она поделилась со мною воспоминаниями о первом в ее жизни жертвоприношении. Даже имя ей дали в честь яркого цветка — тигровой лилии, — и я подумал: доведись мне только после знакомства с ней впервые увидеть пламенеющие красно-желтые лепестки цветка, я бы не удивился его виду. Про себя я так и прозвал ее — Лилия…
Я снисходительно улыбнулся своему отражению в воде. Человек, продавшийся в рабство, не должен иметь желаний, запросов или капризов. Всего этого он лишил себя и теперь может только предаваться мечтам — занятию безобидному и безопасному.
Вдруг я заметил, что из воды на меня уставились уже два лица.
От неожиданности я чуть не бухнулся в канал. Оправившись от страха, я отступил от кромки воды и посмотрел на это явление во плоти.
Человек был одет как жрец, плащ разрисован черепами и звездами, на груди набитый табаком мешочек из шкурки оцелота. Волосы у него были такой же длины, как у меня, но не такие сальные и спутанные, как обычно у жреца. Из мочек ушей текла кровь, запекаясь на шее.
В первый момент мне показалось, будто я вижу самого себя в молодости, но когда первое удивление прошло, я начал осознавать разницу.
Начнем с того, что незнакомец был гораздо выше меня ростом, хотя и сутулился, чтобы казаться со мною наравне. Кроме того, его лицо и тело были дочерна вымазаны пастой из сажи. Все жрецы мазали себя сажей — это составляло часть их облика, но этот, похоже, превзошел своих собратьев. Черная жижа покрывала его толстенным слоем и запеклась коркой, которая местами крошилась и отваливалась. Более всего она потрескалась вокруг глаз и рта, и там проглядывала смуглая кожа, в остальном же лицо его ничем не отличалось от какой-то черной маски. Я даже затруднялся определить его возраст, так как под таким слоем сажи никто не сумел бы разглядеть ни одной морщинки.
А он, не переставая улыбаться, сказал:
