Золотой конь покрылся пеплом, обуглился; у старика нос отошел в сторону и поплыл сам по себе.
Он остановился перед бортом, на котором никак не могли запустить третий двигатель, и подумал: «Удастся ли произвести впечатление обнаружением дефекта и его устранением?» И еще он вот о чем подумал: «Наверное, по причине моей литературной неграмотности я никак не припомню книги, где бы герой каждый день поднимался по воле будильника, возвращался в определенное время домой, валился усталый на диван, тупо глядел вздор, поставляемый телевидением. Его усталость накапливается изо дня в день, и вот он доходит до такого состояния, когда хочется послать все к чертовой матери и залезть под кровать, чтобы никто не наступил».
Но вот Одесса одним фактом своего появления сняла усталость и напомнила о существовании неба.
У него была возможность уйти с работы раньше, и он поехал к отцу, а точнее, по месту собственной прописки.
А вдруг он, как «дядя» Миша, заснул и не проснулся? Все мы рано или поздно не просыпаемся. Не дай Бог, тогда начнется квартирная суета, собирание справок, взятки… При этом он старался не пускать мысли в безумие на границе души, где плавает и пульсирует во мраке бессовестное похабство, за которое стыдно даже перед самим собой. Для собственного успокоения он представил старичков, обвешанных брякающими наградами, где-то на даче за бутылкой.
«До чего же гроб будет тяжел — вдруг уронят», — подумалось на границе души. Крестинин нахмурился на собственные мысли и на мысли о квартирной суете.
Он поднялся по лестнице, позвонил, подождал. Наклонился к замочной скважине — оттуда тянуло сквозняком и свистело, как во всех хрущовских домах. Нюхал-нюхал — вроде бы вони нет. Бывают случаи, когда человек умирает, а тело обнаруживается через неделю или месяц.
Может, позволить ему идти в эскадрилью? Пусть бы себе мотался по местам своей боевой и трудовой славы; пусть бы пионеры с фарисейскими улыбочками повязывали ему галстук — там, в северных дырах, где народ не окончательно испорчен американщиной, эти невинные мероприятия под наименованием «встречи с ветеранами» могут сохраниться и во времена разгула демократии.
О-о, старый дурак с активной жизненной позицией! Опомнись, остановись. Как ты не видишь, что все твои подвиги обернулись бесовскими плясками на развалинах так горячо любимой тобой России. И все, что бы ты ни сделал, пойдет на пользу ворья.
Нет, батька, в эскадрилью я тебя не пущу, я не хочу твоей преждевременной гибели. Живи, наслаждайся, пока позволяет здоровье.
Глава девятнадцатая
— А квартиру он получил, как сама понимаешь, по глупости, — засмеялась Сонька.
Серафимовна машинально кивнула, хотя ничего не понимала. Впрочем, ей стало обидно за Ивана Ильича: все дурак да дурак.
— Я была у самых истоков этой истории… Началась она, как сама понимаешь, когда он спасал английских моряков с потопленного транспорта. Слышала, возможно, про английский конвой… Итак, спасение — первый сюжетный узел, — пояснила Сонька и начертила в воздухе пальцем единицу.
— Выходит, что вы участвовали в спасении англичан? — изумилась Серафимовна.
Сонька, недовольная не то глупостью, не то ехидством приятельницы, сделала паузу и предупредила:
— А будешь перебивать — заткнусь… Начнем с того, что он просто… Ну, не очень умный человек. Он до сих пор верит в кристальную чистоту партии, из которой не вышел. Он никак не может принять новых правителей: они нарушили клятву, присягу… А гибель наступает при нарушении присяги, как было в семнадцатом году, когда предали царя, — так, по его мнению, и теперь.
«Ага, дурак потому, что не любит клятвопреступников из первых секретарей и учителей марксизма-ленинизма», — отметила про себя Серафимовна, а Сонька продолжала:
— Короче, во времена большевизма он стал получать письма из Британии от спасенных моряков, от жен и детей. Это неплохо с точки зрения свободного мира — чувство благодарности, а у нас это могло закончиться для него очень плохо: его могли обвинить в шпионаже в пользу Англии. Во всяком случае, ему пришлось объясняться и извиняться в определенных, как сама понимаешь, органах. А благодарные британцы все пишут и пишут, а в конце концов прислали пожелание нанести заслуженному орденоносному герою-спасителю визит в его замке для вручения не то медали, не то какого-то рыцарского меча. То есть и медали, и меча. Иван, как сама понимаешь, до смерти перепугался. Куда приглашать? Он жил с Машей, Колькой и совсем маленьким Витьком и какой-то античной родственницей с Украины в одной комнате коммуналки, где даже спать приходилось по очереди… Семейный ад! Теперь ты понимаешь, почему мужики того времени так и рвались покорять Север и совершать героические поступки, — они удирали от гадского быта — наши храбрые соколы. А после семейного ада нашему соколу вообще ничего не страшно: ни черт, ни дьявол, ни Гитлер… И понесся наш Ваня-дурак в свой родной и любимый райком. Так, мол, и так. Выручайте, товарищи! Влип — хуже некуда. Может, сообщить им, что я умер? Тогда не приедут со своим мечом, который мне и иметь-то нельзя: хранение холодного оружия уголовно наказуемо. В райкоме тоже задергались. Дать некролог? Все-таки человек заслуженный, по английским меркам народный герой, гордость нации. Невозможно не дать хотя бы крохотного некролога в газете. Тогда он просит на день встречи выделить ему помещение, более приличное, чем то, где он проживает, чтобы у англичан не возникло сомнений относительно преимуществ социалистического строя перед капиталистическим. Он краем уха слышал, что для этой цели существуют специальные квартиры, уже обставленные приличной мебелью, куда не стыдно принять иностранца. Он подбивал товарищей на этот вариант. Он не просил квартиры, соответствующей его заслугам, — он просил лишь совета у мудрой партии. «Все-таки надо написать, что я умер и потому не имею возможности их принять, а медаль и меч… на кой мне меч?..» Его попросили прийти на другой день, обещали что-то придумать. Он, соблюдая партийную дисциплину, является, и ему — о чудо! — вручают ордер на квартиру, где ты имеешь удовольствие жить. Мебель перевезли в этот же день — работала бригада молодцов в коверкотовых костюмах. Почему так случилось? Почему он получил квартиру? Ты скажешь: дуракам везет. Нет, им везет только в сказках. Дело в том, что как раз в это время у нас стали наклевываться какие-то отношения с Англией, и наши дипломаты и разведчики пользовались всякой возможностью, чтобы провести свои операции. И этот вариант — встреча спасенных со спасателем — был самым подходящим для налаживания дружеских контактов и для воздействия на так называемое общественное мнение. Тем более инициатива исходила не с нашей стороны. Вполне вероятно, что британские спецслужбы сами задумали какую-то операцию, для чего и воспользовались спасенными для выхода на спасателя… Потом он не раз бывал в Англии, где на него ходили смотреть как на слона в зоопарке. Он, как потом говорили, одним своим видом сделал больше для сближения народов, чем весь дипломатический корпус.
Серафимовну уже давно бесила Сонькина манера говорить о серьезных вещах с комсомольскими ужимками.
— Но англичан он спасал или нет? — спросила она.
— А-а, это было. Спасал.
— Вы говорили, что он и на минные поля садился.
— И это было. И вот что характерно: когда его командир был убит, он летал в качестве и командира, и механика в одном лице. И начальство не знало, что с ним делать. Ведь он кругом нарушал, а союзников спас… Перейдем, однако, к своим баранкам. Я ведь говорила о квартире… Так он дуриком получил квартиру. — Сонька показала на стены кухни, где сидела, выпивала и говорила умные вещи.
— Странные вы все-таки люди, — буркнула Серафимовна себе под нос. Хрен вас поймешь.
— Ты о чем, милочка?
— Все о том же, — вдруг заговорила Серафимовна с жаром давно выстраданного и осознанного понимания, которого в ней и предположить было невозможно. — Вот он дурак, а все кругом умные-разумные. И все, что он делал, — от дурости и кретинства. Ведь он — Кретинин. От дурости и на минные поля садился, и спасал каких-то англичан, рыбаков, моряков, сменил командира, хотя об этом никто его не просил — и нарушал какие-то правила и инструкции.
— А-а, конечно, ему не положено было летать командиром. Он вообще постоянно шел на нарушения и самодеятельность.
Сонька выпила и закушала конфеткой, не замечая взволнованности молодой приятельницы.
— И еще в газетенке ваш друг Сеня врал, что он тоскует по сталинским лагерям, и вообще, что он — кретин. Ведь нарочно исказил фамилию.
— Да, Сеню занесло.
— Как вы думаете, следует ли Сене ответить за свои слова?
— Судиться? Не советую. Поднимется такой базар!
— Значит, он может и дальше безнаказанно оплевывать людей, которые его же, гаденыша, спасли в войну? А Иван Ильич должен говорить: «Ничего, Сеня, плюй — ты сам не понимаешь, что делаешь». А если понимает? И будет продолжать плевать, унижать тех, кто спас его от фашизма?
