И сейчас, когда Сосия выскользнула из-под него, легла сверху, жарко дыша ему в зубы, и прижалась лицом к его лицу, в памяти Бруно всплыло белое албанское яйцо, отливая кроваво-черным перед его крепко зажмуренными глазами.
Он лежал в полудреме, когда Сосия собралась уходить. Она встала с тюфяка совершенно голая, ничуть не стесняясь своей наготы, словно его и не было рядом. Первая мысль его была о старых врагах, слизнях. Больше всего на свете он боялся, что один из них заползет сейчас под голую ступню Сосии, вызвав у нее отвращение. Услышав, как она идет к окну, он осторожно приоткрыл глаз и украдкой оглядел пол в поисках серебристых следов слизи. Не обнаружив таковых, он быстро смежил веки. Она бросила на него короткий взгляд, очевидно, вполне удовлетворенная тем, что он пребывает в полусонном состоянии. Шестое чувство подсказало ему, что сейчас не стоит протягивать к ней руку: их первая встреча должна завершиться, как и началась, без слов. Он также знал, хотя и не понимал, откуда к нему пришло это знание, что Сосия еще не раз побывает у него в постели. Поэтому он притворился, что спит, глядя сквозь прикрытые веки, как она одевается, и едва удержался, чтобы не вскрикнуть, заметив букву S, вырезанную у нее на спине.
Но ему не удалось обмануть ее. Наконец, она замерла, взявшись за дверную ручку, и поинтересовалась у него нейтральным тоном:
– Ты увидишься сегодня с Фелисом Феличиано?
Бруно покачал головой. Он знал, что не должен интересоваться, почему она задала ему этот вопрос или откуда она знает Фелиса, и постарался сделать вид, будто ему все равно. Но ему не хотелось, чтобы Сосия ушла от него с именем другого мужчины на губах и незримое эхо его присутствия провисло бы в воздухе, и потому сказал:
– Тебе не страшно возвращаться домой в одиночестве? Быть может, мне проводить тебя?
Она рассмеялась.
– Опаснее меня в Венеции нет никого!
После того как дверь с грохотом захлопнулась за нею, он прошептал вибрирующей древесине:
– Нет, нет, нет.
Бруно втянул носом запах ее слюны на руке, там, где она вонзила в него зубы, запечатлев болезненный поцелуй во время жаркой любовной схватки. Он откинулся на спину, наслаждаясь каждым мгновением воспоминаний: вот она в истоме закрывает глаза, а вот ее кожа лоснится теплым золотистым сиянием в тени полуденного солнца. Она выказала ему такую страсть, что он уверился – она любит его.
* * *
Итак, Бруно превратился в бесчестного человека. Сосия заставила его жить в тени, в опасении быть увиденным. Он стал созданием, не ведающим удовлетворения, поскольку все его удовольствия сосредоточились в ней, вследствие чего стали запутанными и ложными. Он полностью положился на мнение Сосии о себе, превратившись в тень себя прежнего.
Он полюбил одиночество, поскольку теперь ему недоставало уверенности, дабы предложить свое общество друзьям и коллегам. Он изменился, впадая то в меланхолию, то в восторженный экстаз, что вызывало недоумение окружающих. Полупрозрачная бледность у него на лице обрела трупный оттенок, как у висельника. Друзья пытались мягко и ненавязчиво расспросить его о том, что с ним происходит, давая возможность выговориться. Заливаясь румянцем, он лишь отмахивался от помощи и переводил разговор на другое. Он не мог заставить себя довериться кому-либо, даже своему старинному другу Морто, а в особенности – утонченному и требовательному Фелису Феличиано.
Теперь, когда он носил в себе нечистую тайну, Бруно страдал от ощущения того, что стал изгоем в повседневной жизни, оборвал нити знакомств и мимолетных связей, хотя бы с тем же продавцом корма для птиц. Утомленный и измученный мыслями о Сосии, он более не мог улыбаться им.
Но, странное дело, он вдруг обнаружил, что стал мягкосердечным и уязвимым. Теперь, перестав дарить любовь в мелочах, он лишился защитной оболочки, которая некогда не давала ему расплакаться при виде скорбящей молодой вдовы или хромого нищего. Он стал обращать внимание на всепоглощающую печаль стареющей прислуги и пустые глаза вдовых бабушек, глядящих вниз из мансардных окошек четвертого этажа. Глаза его помимо воли устремлялись на черноту окон, глубокую и вечную, как провалы глазниц в черепе.
Все переживания ощущались в его изношенном и истончившемся сердце с такой остротой и столь болезненно, что иногда он жалел о том, что вообще пришел в stamperia, хотя до того как встретил Сосию, знал лишь скудное подобие жизни, с головой уйдя в книги и не ведая, что такое настоящая любовь.
С Сосией он встречался, как правило, при свечах, в каком-нибудь укромном месте. Трепещущее пламя ожесточало черты ее лица, делая его похожим на примитивный наскальный рисунок. Она выглядела жестокой и лишенной мягкости, настоящей Богиней Отмщения, неумолимой и безжалостной. Он так и не смог решить, красива она или нет, и лишь вглядывался в темноту, ища ее взгляд.
Она никогда не задерживалась у него надолго. Иногда ему казалось, что Сосия не видит разницы между его домом и улицей, идя по его жизни, как по тротуару, и не оглядываясь назад. Теперь, когда они стали любовниками, она лишь изредка заходила в stamperia. Подобные мгновения стали для него дороже золота: весь день и ночь он мечтал о том, как утром увидит ее. Ему казалось, что он вызывает в ней ответное чувство, даже когда она приходила к нему на рабочее место и надежды на физическую близость не было. Более того, временами она проявляла интерес к его работе. Она умела читать по-латыни, и новые рукописи, которыми он самозабвенно занимался каждый день, похоже, доставляли ей удовольствие. Да она и сама постоянно носила при себе книгу. Когда же он осведомился, что там, внутри – быть может, она стала поэтессой? – она резко оборвала его, открестившись от стихосложения, и он решил, что это – дневник.
Когда они оставались вдвоем, Бруно прикасался к ней повсюду – к линии выреза, к талии платья, к ее рабочей сумочке, к чулкам. Она задавала вопросы, заставляя его рыться на нижних полках в поисках первых оттисков. Однажды, присев на корточки у ее ног, он заметил, что шнурок на ее башмаке развязался, и смиренно завязал его вновь. Она даже не поблагодарила его, поскольку не обращала на него внимания, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.
Он показал ей поэму, которая произвела на него большое впечатление. Разумеется, ее автором был Катулл. Бруно сам записал ее по памяти на обороте выброшенного за ненадобностью оттиска: «Ненависть – и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как – не знаю, а сам крестную муку терплю».
