— Так уж ни строчки? — Гольцев выпрямился и оперся о кий.
— Ну, строчек много, путного — нет.
— Э, Гена! Стоит из-за этого убиваться? — То восторженное состояние любви и нежности с прежней силой накатило на Гольцева. — Я, конечно, понимаю… я не имею права давать тебе советы, в жизнь твою влезать… Но возьми пример с меня — я не убиваюсь. Я когда-то тоже писал рассказы, ты знаешь. Пишу статьи — чем плохо? А денег мы с тобой имеем, наверное, одинаково…
Рузов стоял, засунув одну руку в карман, а второй крутил усы и покусывал их.
— Видишь ли, Юра, — наконец медленно, неторопливо, словно по отдельности вынимая каждое слово, заговорил он. — Мы вот говорим на «ты», но мне кажется — и я и ты так мало друг друга знаем, что не имеем права, это ты правильно сказал, давать советы друг другу. Тут уж ведь какая дорога выбрана… Бог его знает, когда ты ее выбрал, а только видишь вдруг, что уже идешь по ней, и — ни тебе ответвлений, ни назад поворотов. Я тут что болтаюсь? Думаю, может, встречу кого — у кого дача стоит свободная, квартира… Крутится тут кое-что в голове, да нужно в одиночестве посидеть, помозговать, не вылезая никуда, а у меня дома пацаны орут — не шибко-то помозгуешь…
— Слушай-ка… — Гольцев, не прицеливаясь, ударил, шар чиркнул о «чужака», ткнулся в край лузы и откатился к середине стола. — Слушай-ка, я уезжаю в командировку, до субботы. Если тебе подойдет моя комната — то можно прямо сейчас, я сегодня уезжаю.
— Ну, я же знал, когда шел сюда… — Рузов улыбнулся своей большой, ясной улыбкой и развел руками. — Все подойдет — лишь бы тишина и одиночество. Вот спасибо-то, Юра! Три дня, конечно, — немного, но…
— Не уговаривай, не уговаривай, — Гольцев засмеялся. — К субботе вернусь. Ничего уж тут не попишешь: должен.
Они посмотрели фильм и втроем вышли на темную уже, в огнях фонарей и рекламах магазинов улицу. Савенков распрощался.
Рузов взял такси, и они с Гольцевым поехали к нему домой. В небольшой тесной квартире жили пятеро: сам Рузов, жена его, сыновья и теща. Рузов положил в портфель полотенце, мыло, зубную щетку, сунул какую-то папку и сказал:
— Пойдем.
Такси у подъезда послушно выстукивало счетчиком.
Дома Гольцев отыскал чистый блокнот — блокноты лежали почему-то в старой папке, в которой хранились его рассказы, еще институтские, давно забытые, пожелтевшие, — подхватил всегда стоявший наготове дорожный свой портфель и подмигнул Рузову: «Ну, давай…» Времени до поезда оставалось уже в обрез.
Но все же по пути на вокзал Гольцев зашел в парикмахерскую. Гардеробщица посмотрела на него, пробормотала что-то еле слышно и отвернулась. Вышла Гора. Белый халат, туго стянутый в талии, очень шел ей, делал ее холодной, недоступной и торжественной.
— Приве-ет, — сказала она, улыбаясь. — Прощаться зашел?
Она прижалась к нему; парикмахерская закрывалась, в вестибюле никого не было, и Гольцев обнял ее за плечи.
— Уезжаешь, значит. Броса-аешь…
Еще три дня назад они были незнакомы, но это не имело для нее никакого значения. Как она сказала! Уезжаешь, значит. Броса-аешь…
— В субботу приеду.
— Я жду. — Она подставила для поцелуя щеку.
Гольцев поцеловал ее и, целуя, видел ее улыбающийся, хитро прищуренный глаз с большим, расширившимся в искусственном свете ламп зрачком.
Среда
Место в гостинице было заказано. Гольцев оформил документы, и сонная дежурная, шаркая шлепанцами, провела его в маленькую чистенькую комнату с кроватью, тумбочкой, двумя стульями и огромным, в полстены, шкафом.
Гольцев повесил в него плащ, затолкал под кровать портфель и, закрыв комнату, спустился на улицу.
Город был по-утреннему тих и сонен. Дребезжа разбитыми дверцами, пропылил разболтанный автобус и утих за поворотом. Гольцев пошел ему вслед — улица, взбежав на гору, обрывалась, внизу, по склону горы, теснились, краснея железными крышами, дощатые индивидуальные дома, а ниже их гладко и студено лежало белое, как алюминий, озеро. Далеко за озером, в прозрачной, рыжей от солнца дымке синели, сливаясь в плотную каменную глыбу, заводские корпуса, трубы стояли густым лесом черных столбов, и с плотины, лежавшей там же, внизу, под горой, доносился грохот падающей воды.
— Юра? — сказали тихо и неуверенно за спиной. Гольцев обернулся.
Перед ним стоял маленький худой человек в синем, аккуратно поглаженном, но дешевом, и от этой аккуратности казавшемся еще более дешевым, костюме. Пиджак с тверденько стоявшими, словно накрахмаленными, лацканами был расстегнут, над брюками пузырем нависала белая поплиновая рубашка.
— А ведь Королев, — сказал Гольцев. Он сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Скажите на милость! Какими судьбами?
Королев засмеялся.
— А мне вчера звонят из райкома, говорят: мы вот тут номер заказывали… Ну, а я при чем, спрашиваю? Да другу твоему, говорят, Гольцеву.
Гольцев шагнул к Королеву, и они обнялись. И, сжимая худые его, жидкие плечи, Гольцев захлебнулся от нежности к Королеву, от теплого братского чувства к нему, от счастья сжимать эти проступающие костями из-под костюма плечи и тыкаться подбородком в торчащие во все стороны светлые, желтые, как солома, волосы…
Наконец он отвел Королева от себя и, снова сунув руки в карманы, посмотрел на него:
— Ну что, все здесь сидишь?
— Все здесь, — сказал Королев. Он зажмурил на мгновение глаза и засмеялся. — Сколько мы с тобой… Годика два ведь, а?
— Два, Леша, два.
— Елки зеленые, два… — сказал Королев, опять зажмурился на мгновение и покачал головой. — Не женился?
— Нет. Не женился.
— А я вот, Юра… Год как…
Гольцев хлопнул его по плечу:
— Покажешь.
— С удовольствием. Командировку тебе все равно где отмечать?
— Да лишь бы печать была.
— Пойдем, я отмечу. — Королев тронул Гольцева за локоть и повел к небольшому, одноэтажному домику редакции.
Он сходил за печатью и притиснул ее к командировочному бланку Гольцева.
— И на убытие сразу, — попросил Гольцев. — Чтобы уж потом не суетиться.
В дверь постучали.
— Главный пришел. Зайди к нему, — сказал за спиной Гольцева женский голос.
Королев вышел. Гольцев сунул руки под мышки и прошелся по комнате.
Что-то изменилось в Королеве за эти два года. Каким-то не таким он стал… Весь напряжен — как натянутая струна, тронь — кажется, зазвенит.
Дверь открылась. Держа толстую канцелярскую папку перед грудью, вошел Королев.
— Уже?
— Уже, — сказал Королев, глядя куда-то в сторону, мимо Гольцева.
Он прошел к столу, сел в кресло и, положив папку, стал перебирать тесемки.
— Надолго ты? — сказал он наконец.
— На четыре дня.
— А-а… — Он взглянул на Гольцева, и тут Гольцев увидел его глаза — отсутствующие и гневные.
— Ты что? Случилось что-нибудь?
— Случилось? — Королев медленно покачал головой. — Так… Надолго ты?
— На четыре дня, я уже говорил.
— А-а… — снова сказал Королев. — Прости. Я тут… Понимаешь, редактор наш… А впрочем! — Он махнул рукой, опять зажмурил на мгновение глаза и усмехнулся. — Прости… Тема у тебя какая?
— По письму, — сказал Гольцев. Он хотел было достать из кармана письмо, но передумал — все равно Королев ничего не знает об этом Марахонове. — Инвалида Отечественной обижают. Путевку в санаторий не дают.
— Вот сволочи! — Королев развязал тесемки на папке, вынул бумаги и шлепнул стопку на стол. — Инвалиду Отечественной?
— В том-то и дело.
— Не понимаю! Не понимаю! — Королев вскочил с кресла, сунул руки в карманы и, нагнувшись вперед, пробежался по своему кабинетику. — Как так можно? Где у этих людей совесть? Или у них ее нет?
— Ты о чем-то о своем, Леша, а? — Гольцев встал.
— Обо всем вместе я. — Королев остановился и провел рукой по соломенным торчащим волосам. — Не могу спокойно на такие вещи смотреть.
Совершенно он не был похож на прежнего Королева. Даже и не напоминал того университетского «Парня-штопора», которому все на свете трын-трава, того острослова, который ходил по университету вечно руки в карманы, а с ним — так же вечно — человека четыре его обожателей, и, коротко поглядывая по сторонам, хмуро комментировал прически, ноги, костюмы, галстуки — да так, что обожатели его держались за животы. Сам Королев не улыбался, лицо его было неподвижным и бесстрастным, и так же бесстрастно — прямо и твердо — он ходил, сунув руки в карманы, и эта четкая твердая походка делала его словно выше… Слишком он серьезно стал воспринимать все, слишком близко к сердцу.
— Ладно, — сказал Гольцев. — Пора мне. Поеду на карьер.
— Ну, давай. — Королев оторвал от одной из своих бумаг угол и что-то написал на нем. — Вот тебе мой адрес, я переехал. Заходи вечером.
