На самом деле стоило мне включить компьютер, стоило начать размышлять, как раздавался осуждающий голос. Что-то вроде саркастического и беспощадного сверх-я завладело моим сознанием. Оно гоготало, издевалось, подтрунивало. Оно пускалось в погоню за даже еще не сформулированной слабой фразой, которая, выхваченная из контекста, могла спровоцировать взрыв смеха. У меня во лбу, над двумя другими, вылупился третий глаз. Что бы я ни собиралась писать, он видел, куда я клоню. Третий глаз поджидал меня за углом, с самого начала убивал всякую попытку, разоблачал ложь.
Я только что поняла одну страшную и головокружительную вещь: отныне я свой собственный главный враг. Свой собственный тиран.
Иногда меня охватывала мрачная, невыносимая мысль: Л. права. Л. предостерегла меня, потому что видит приближение катастрофы, к которой я двигаюсь.
Я выбрала ложный путь.
Л. пыталась предупредить меня, а я прикидывалась глухой.
* * *
У Луизы и Поля начался учебный год, и я оказалась дома в одиночестве. Я об этом не задумывалась и в каком-то смысле не была к этому готова. Я хочу сказать, что невозможно было предвидеть эту тишину и подозрительную неподвижность, в которой внезапно замерла квартира.
И все же до их отъезда я попыталась представить свое одинокое присутствие в опустевшем пространстве. Я попробовала вообразить себе пустоту и ту новую жизнь, которая начнется вместе с ней. Но я просчиталась. Теперь это было не понятие, которое следовало иметь в виду, а реальная действительность, которой предстояло подчиниться. Я бродила из комнаты в комнату в поисках чего-то исчезнувшего. Закончился один период моей жизни, это произошло естественно и весело, гладко – это было в порядке вещей, – однако это убивало меня. В пустых спальнях стояли заправленные постели, книги аккуратно выстроились на полках, шкафы были закрыты. Какие-то вещи были переставлены, какая-то одежда осталась висеть на спинке стула. Я смотрела на этот мнимый беспорядок, напоминающий тот, что мы видим в каталогах мебели или иллюстрированных журналах о дизайне интерьеров, который похож только на то, чем является: на нелепое подобие, искусственное подражание жизни. Мне хотелось плакать.
Л. регулярно звонила мне, беспокоилась о моем состоянии.
Казалось, Л. принимает все слишком близко к сердцу, сострадает, и постепенно я подумала, что она – единственный человек, способный понять, что я чувствую: эта перегруженная воспоминаниями квартира, которую мне теперь надо было заполнить одной, это пребывание дома, которое я не понимала, чем занять.
Впрочем, мне надо было писать книгу, и пришел момент впрягаться в работу.
Я каждый день включала компьютер и устанавливала кресло. Экран на уровне глаз. Открыв Word, я в течение нескольких недель снова и снова принималась за начало текста, которое никогда не превышало двух страниц. Я искала название. Иногда название вызывало желание. Но не происходило ничего, кроме этого краткого увлечения, за которым следовало полное оцепенение, властная усталость, всегда вынуждавшая меня покинуть рабочий стол из страха упасть со стула или заснуть вот так, вдруг, головой на клавиатуре (при этом мне вспомнилось, как восьми- или десятимесячный Поль заснул в своем высоком стульчике, уткнувшись носом в тарелку с пюре, когда мы однажды слишком поздно вернулись с прогулки, пропустив время его дневного сна).
Или откуда-то издалека доносилось это насмешливое хихиканье.
И все же я ежедневно воссоздавала условия ритуала, словно ничто не препятствовало мне, ничто не наводило ужас.
Наступает момент, когда больше ничто не является препятствием, или освободилось необходимое пространство, или все встало на свои места, распределено, переписано. Опять наступила тишина, подушка удобно положена на стул, клавиатура компьютера ждет только прикосновения пальцев.
Наступает момент, когда следовало бы погрузиться, ощутить ритм, порыв, решимость. Но ничего этого не происходит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Наступает момент, когда мы говорим себе, что все дело в дисциплине, что надо только как следует пнуть себя под зад, и тут мы включаемся в игру, и вот уже с утра пораньше мы тут как тут, садимся за стол, вот они мы, уселись. Но ничего не происходит.
Наступает момент, когда мы говорим себе, что так не должно быть, что это все не столь болезненно, или если уж так, то эта боль содержит в себе долю наслаждения, но тут нет, это только провал. Мой пустой взгляд в компьютер.
Позже наступило безоговорочно непростительное время. Все было готово, но ничего не могло написаться.
Мне стало страшно. Я уже ничего не успевала.
Персонажи, которых я описала Л., лишились сущности, незаметно для меня удалились, и в конце концов я потеряла их из виду. Идея всего романа сдулась и осела, как воздушный шарик.
Все звучало фальшиво.
История, ситуация, сама идея книги, идея самой идеи.
Ничего больше не имело смысла.
И вот как-то вечером в октябре я объявила издательнице, что отказываюсь от проекта, про который говорила. Дело не двигается, что-то прокручивается впустую. Она попросила отправить ей то, что я уже написала, даже черновики, в необработанном виде, она сможет прочесть между строк, даже самое начало, даже несколько страниц. Я ответила, что не написала ничего, ни единой строчки, и разъединилась.
Я была неспособна объяснить, в каком тупике я себя ощущаю, какое отвращение все это у меня вызывает, какое чувство утраты я испытываю.
Мне ни на мгновение не приходило в голову, что разговоры с Л. могут быть как-то связаны с моим отказом. Прежде никакая точка зрения, никакие слова, никакие увещевания не влияли на природу моей работы. Книги сами навязывались мне, это не обсуждалось, не оговаривалось, это не являлось выбором: это был путь, а другого не было.
Как я могла вообразить, что пары разговоров окажется достаточно, чтобы заставить меня замолчать?
По ночам я лежала с открытыми глазами. Я ничего не видела: ни мерцания, ни искорки.
* * *
Однажды ранним утром, возвращаясь домой после ночи, проведенной у Франсуа, на углу своей улицы я повстречала Л. Не прямо возле моей двери, но в нескольких сотнях метров от меня. У нее не было никаких причин находиться там. Улица у меня узкая, на ней ничем не торгуют, день едва занимался, так что окрестные кафе еще были закрыты. Я шла, опустив голову, довольно быстро, потому что было холодно. Однако мое внимание, скорее всего из-за неподвижности, в которой она застыла, привлек высокий белый силуэт на тротуаре напротив. Л. куталась в длинное пальто с поднятым воротником. Она не шевелилась и казалась пришедшей ниоткуда и даже никого не ждущей. Через несколько секунд мне показалось, что она периодически поглядывает на вход в мой дом. Увидев меня, она просияла. В ее взгляде я не заметила никакого смущения или удивления, как если бы в порядке вещей было обнаружить ее здесь зимой, в семь часов утра. Ей захотелось повидать меня, и она пришла к запертой двери. Вот что она мне сказала. Она даже не попыталась что-нибудь придумать, и эта простота меня тронула, потому что в признании Л. прозвучало детское выражение, которого я прежде за ней не знала.
Она пошла следом за мной, и мы вместе попали в квартиру. Уходя, я отключила отопление, ночью температура совсем снизилась. Я предложила ей шаль, она отказалась. Л. сняла пальто, свитера на ней не было, только какая-то шелковая блузка, тончайшая ткань которой обрисовывала форму ее живота, плеч, рук. Это скорее напоминало довольно нарядную одежду, которую надевают на вечеринку или ужин. Я задумалась, откуда она идет и спала ли она. Я поставила на огонь итальянский кофейник, и мы уселись на диван. Я окоченела. Казалось, сидящую рядом со мной Л. греет какое-то внутреннее горение, которое защищает ее от холода. В ее теле ощущалось что-то странно сладострастное. Расслабленное.
