Он мог бы сейчас обернуться и увидеть меня отчетливее некуда, в обрамлении витого железа и плюща. Я пытаюсь представить, как стану объясняться, если мне вообще хватит сил на такую попытку. Но он не поворачивается, а мое любопытство берет верх. Я въезжаю в ворота, осознавая собственное безумие и готовясь к унижению. Вперед по извилистой дорожке, вокруг каменного фонтана, к боковой аллее, по которой, как я вижу, удаляется Найл. Я прячу велосипед за высокой, безупречно подстриженной живой изгородью и крадусь по периметру вокруг дома.
Задний его фасад не похож на передний. Там все одичалое, буйное. Высокие деревья, разросшиеся растения, слишком высокая трава. Озеро отсвечивает серебром, у берега слегка покачивается лодочка. Найл исчезает в небольшой постройке вдалеке, она вся увита виноградной лозой. Подобравшись ближе, я замечаю, что крыша у нее из заросшего паутиной стекла, а окна с обеих сторон так запылились, что потеряли прозрачность. Сощурившись, я могу разглядеть его силуэт, он лавирует между растениями и верстаками. Вот он, среди висячих суккулентов, а теперь исчез, а вот опять на виду — появляется, исчезает. Он уводит меня в дальнюю часть оранжереи, а я так загипнотизирована его движениями, что оступаюсь в канаву и подворачиваю лодыжку. Закусив губу, чтобы не выругаться, я хватаюсь за подоконник, обнаруживаю его снова и забываю про боль, потому что дальняя часть оранжереи превращена в огромную клетку, и она полна птиц.
Кровь прихлынула к щекам, я делаю шаг от окна, пытаясь выровнять дыхание, но не получается, поэтому я возвращаюсь ко входу в оранжерею, вхожу, плыву сквозь мерцание красок будто во сне, и голоса птиц — а их тут, похоже, десятки — эхом отдаются у меня внутри, и я чувствую, как крылья их колотятся о мои ребра. Найл не слышит меня сквозь курлыканье и воркование. Здесь зяблики, малиновки, скворцы и вороны — и это только те, кого я могу опознать с первого взгляда. Он стоит внутри, кормит их зерном, трепетание их цветастых крыльев создает вокруг него водоворот, а потом внезапно, будто кто-то другой принял за меня решение, я тоже оказываюсь в клетке, и он смотрит на меня, и удивленный, и нет, а потом мы целуемся в коловращении перьев.
Мы лихорадочно цепляемся друг за друга. Возможно, я признала существование чужой воли, способной потягаться с моей собственной, но в его решимости я ощущаю пробуждение своей собственной решимости, наконец-то передо мной настоящее приключение, такое, которое, возможно, в силах меня удержать.
Он отстраняется, чтобы произнести: «Выходи за меня замуж», и меня одолевает хохот, и его тоже, и мы целуемся снова и снова, и в голове мелькает мысль, что мы сошли с ума, это бред какой-то, глупость, абсурд, но одновременно приходит другая мысль: наконец-то это оно, конец одиночеству.
НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ
— Не переживай, — говорит Эннис через некоторое время: шторм успел нас убаюкать до тревожного ступора. — До этого не дойдет.
— В смысле, плыть не придется.
Он кивает:
— Все будет хорошо.
Он сидит на своем капитанском стуле, поскольку тот прикручен к полу. Каждые несколько секунд, при очередном нырке судна он напрягает все тело. Меня несколько раз сбрасывало с сиденья, поэтому я легла на пол, чтобы не зашибиться. Уперлась ногами, чтобы не скатываться вперед, а за голову мне Эннис положил спасжилет на случай, если я соскользну назад. Я ему тут ни к чему, но он не хочет, чтобы я рисковала, спускаясь обратно в трюм.
В помещении тесно, поскольку по окнам хлещет темный дождь, и мы застряли тут вдвоем до окончания шторма. Снаружи ярится небесный зверь, задумавший нас истребить. А может, он нас и вовсе не замечает: слишком мелкие.
Я не отвожу глаз от экрана компьютера, от красной точки на пути шторма. Мне не представить, как крачки сумеют выжить, но я знаю, что они выживут. Чувствую. Никогда еще не испытывала такой уверенности.
Эннис тянется к компьютеру, передвигает, чтобы видеть точку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Как у тебя отобрали детей? — спрашиваю я. Он не отвечает.
— Что у тебя вышло с их матерью?
Эннис не подает виду, что услышал, но потом — легкое пожатие плеч. Прогресс.
— Кто со всем покончил?
Он бросает на меня взгляд — хочет, чтобы я заткнулась.
— Она.
— Потому что ты пропадал в море?
— Нет.
— Аник сказал, ты меня недолюбливаешь, потому что я салага. Мол, это опасно.
Эннис хмыкает:
— И только?
Молчание.
Я облизываю сухие, растрескавшиеся губы.
— Ладно. Пусть между нами будет так, можем продолжать в том же духе, можешь и дальше меня тихо ненавидеть, ничего страшного, я переживу. Или можем поговорить — не исключено, что обоим нам станет легче.
Тянутся долгие секунды — я прихожу к выводу, что он выбрал первый вариант. Если честно, я не понимаю, почему меня это вообще тревожит. Много есть важных вещей, но мнение Энниса обо мне к ним не относится. Не во вселенском масштабе. И тем не менее с каждым днем его неприязнь все глубже въедается мне под кожу. Может, потому что я работаю до седьмого пота на его судне и, типа, рассчитываю на ответное уважение.
— Не только в этом дело, — наконец сознается Эннис.
Я жду.
Он произносит, не глядя на меня:
— Знаю я таковских.
— Каковских?
— Защитников природы.
— Блин, ты заговорил прямо как Бэзил.
— Мне плевать, во что ты там веришь. Твое личное дело. Но зачем подниматься ко мне на борт с такими глазами и глядеть на нас так?
— Как?
— Как будто мы все подлюки. И я подлюка.
Я в изумлении развожу руками.
— Не считаю я вас подлюками.
Он не отвечает.
— Эннис, правда не считаю.
Опять ничего, понятно: он мне не верит. Мозг гудит, я пытаюсь сообразить, прав он или нет. Я ни одному из них ни слова не сказала о том, что думаю, — разве что Бэзилу прошлой ночью. Пожалуй, и ему не стоило. Не считаю я их подлюками, более того, вопреки здравому смыслу, они начинают мне нравиться — но какую-то часть моей души всегда будет мутить от их занятия. Наверное, были времена, когда мир мог мириться с тем, как мы охотимся, как мы поглощаем все на своем пути, но они прошли.
Я сглатываю, сажусь, хватаюсь за ножку стола. — Я ничего такого не имела в виду, — говорю я. — Прости. Я просто не понимаю.
— Ты можешь позволить себе такую роскошь.
Руки соскальзывают, я забываю оберечь голову и, отшатываясь назад, тяжело стукаюсь. От боли искры в глазах, взгляд туманится.
— Я думала, ты заскорузлый старый моряк, которого уже ничем не проймешь, — сознаюсь я. — Думала, тебе наплевать, что там я думаю. В смысле, я же никто, Эннис. Никто.
Он бросает на меня быстрый взгляд — в глазах вспышка молнии — и ничего не говорит, потому что для него это обычное дело — не говорить ничего.
Изнеможение пробирает до костей. Я бы сейчас могла заснуть без всяких снов, в этом я уверена, упасть в беспамятство, пробить которое способны только стены. Будь я глубоководным существом, шторм был бы для меня лишь пейзажем над головой, расписным потолком, над которым — мир.
— Часто оно так? — спрашиваю я устало.
— Дурной день, — говорит он, все поняв неправильно. — Будет и похуже, но и хороших дней будет много.
Я киваю, и она накатывает волной, как случается часто: невыносимая тоска по мужу. Он тоже любит шторма.
— Я много читала, — говорю я. — Рассказать, что я узнала про океан?
Эннис снова молчит, я это принимаю за «нет», поэтому закрываю глаза и проговариваю слова про себя.
Тут он говорит:
— Ну, давай, — и внутри будто ослабевает тугой виток.
— Он постоянно движется вокруг света. Медленно следует от полюсов, частично превращается в лед. Другая часть воды делается солонее и холоднее, начинает оседать. Вода, которая оседает в глубокий холод, продвигается вдоль океанского дна к югу, во тьме, в двенадцати тысячах футов под поверхностью. Достигает Южного океана, соприкасается с ледяной водой Антарктики, а потом ее несет через Тихий и Индийский океаны. Она медленно оттаивает, делается все теплее, поднимается на поверхность. А потом наконец устремляется домой. Снова к северу, через всю бескрайнюю Атлантику. Знаешь, сколько времени уходит у моря на кругосветное путешествие?
