и первая проблема.
«Ну, будем надеяться, что все обойдется», — успокаивала я себя. Но мои выходные подозрительно затягивались. Я уже три дня не снималась. Мой творческий организм требовал самовыражения.
Размышляя об этом, я и столкнулась с Себастьяном, входящим в гостиницу.
— Себастьян, — обрадовалась я. — Когда моя сцена? Вы что сейчас снимаете?
Но в ответ мой режиссер смутился. И с неожиданно усилившимся акцентом стал мне что-то говорить про то, что решено мои сцены перенести в Москву в павильон и что там что-то поменяется…
«Врет», — почувствовала я. И от такого внезапного открытия душа моя ушла в пятки. Но твердым голосом я произнесла:
— Значит, что? Выходит, я здесь больше не занята? Значит, я могу уехать?
Больше всего на свете мне хотелось услышать, что я не права. Чтобы он возразил: «Куда это — уехать? Как это — уехать? Надо работать. Сколько тебе можно болтаться без дела?» Но вместо этого он сказал:
— Да. Ты свободна и можешь возвращаться в Москву.
— И когда? Раз так, я могу хоть сегодня. — От обиды мне хотелось уехать в ту же минуту.
— Можно и сегодня, если есть самолет. Я скажу Марону (это был директор картины), чтобы он послал за билетом.
— А материал? — упавшим голосом спросила я. — Когда мы будем просматривать отснятый материал?
— Все в Москве. Мы вернемся через неделю, — торопливо уходя, ответил мне Себастьян.
Билет был куплен на вечер. Я вернулась в дождливый город и не помню, как пережила ту тяжелую неделю мучительного ожидания. Мне ничего никому не хотелось рассказывать. Алексей был в отъезде. Видеть мне тоже никого не хотелось. Я сидела одна дома и курила сигарету за сигаретой. А воображение подсовывало одну картину страшнее другой.
Наконец, позвонив на «Мосфильм», я узнала, что группа вернулась в понедельник, то есть вчера, а на одиннадцать утра вторника (то есть на сегодня) был назначен просмотр. Но мне никто не позвонил, меня никто не проинформировал, где состоится просмотр, в каком зале. Да и о времени просмотра я узнала случайно.
Было без четверти одиннадцать. Успеть к началу просмотра практически невозможно. Но, на мое счастье, почти от подъезда я поймала такси. Водитель оказался лихой. Кое-где я даже закрывала глаза от страха. Он мчался, как опаздывающий жених на собственную свадьбу, с прибаутками, частушками, шутками. И, домчав меня в рекордные сроки, даже отказался от чаевых:
— Не надо. Может, вы народной артисткой станете. Потом в интервью вспомните Игорька, который вас на первый просмотр домчал.
Я улыбалась ему в ответ, считая это хорошим знаком судьбы.
Придя в рабочую комнату, я увидела, что там никого нет. В пепельницах еще кое-где дымились окурки. Значит, ушли только что — как Шерлок Холмс, отметила я.
Я шла по бесконечно длинным коридорам, переходила из здания в здание. «Мосфильм» — это отдельный город-лабиринт, в котором порой непросто ориентироваться даже работающим там людям.
Но меня вело наитие. Я потянула на себя какую-то дверь и увидела на экране знакомые кадры: вот танки едут по знакомой улице, вот убегает раненый человек, его преследуют военные, а вот и я сталкиваюсь с ним в подъезде и что-то говорю.
Материал был рабочий, не озвученный. Не спуская глаз с экрана, я потихоньку уселась в темноте в свободное кресло.
Вот мы с Григоре Григориу мелькнули на секунду. Жду постельной сцены, умирая от волнения. Отснятая пленка крутится дальше, а ее нет. Нет ни сцены прощания, а она была. Нет сцены ареста, да почти ничего нет, холодея, осознавала я.
И в этот момент в зале загорается свет. Боже, я, оказывается, сидела рядом с Себастьяном.
Для него мое появление было большой неожиданностью.
— Привет, — сказал он. — Как дела? — Не останавливаясь для разговора, он выходил из зала.
— Плохо, Себастьян. А где я? Я себя не увидела. Я есть в фильме?
— Знаешь, материал смотрел Сизов (генеральный директор «Мосфильма»). Он нам сказал: «Ваш фильм идет с посвящением: «Героическому народу Чили, не склонившему своей головы». Вот и усиливайте линию сопротивления». Так что нам приказано ее усиливать за счет лирических сцен с тобой. В смысле — ими надо пожертвовать.
— Как — пожертвовать? — не сразу поняла я.
— Ну вырезать.
Я застыла, как в столбняке. И в этот момент откуда-то сбоку ко мне подошел Роман Лазаревич.
— Ну что, пугливый зайчик! — И он как бы приветственным движением трижды похлопал меня по щеке. — Ты себе понравилась? — Он, улыбаясь, смотрел на меня, но глаза его совсем не улыбались.
И тут я все поняла. И это похлопывание… Молниеносно, так что никто ничего не мог осознать, включая меня, моя ладонь взметнулась в воздухе, и звонкий звук пощечины гулким эхом прозвучал в коридоре.
— Я вас презираю. И вы знаете, за что, — тихо прошептала я.
Я понимала, что это все. Что в ту же секунду на моей еще не начавшейся карьере уже поставлен крест. Его тяжесть навалилась на меня, и было ощущение, что меня переехали. Тело
