А ведь раньше все было иначе. Раньше жителей Темплтона не очень-то волновали туристы, они были частью нашей жизни, насущной, но не столь важной, как сейчас. Но после того как в 1918 году здесь основали больницу, все изменилось. В городе появились врачи, вместе с ними — умы и деньги. Появился загородный клуб, картинные галереи и даже свои миллионеры — посол, железнодорожный магнат, богатая красавица, взявшаяся за озеленение города, Фолкнеры со своим пивным состоянием, не говоря о моих предках по обеим линиям (впоследствии потерявшим все). Ступеньки пониже на социальной лестнице занимали больничные администраторы, адвокаты, библиотекари; еще ниже — фермеры, чья продукция постепенно утрачивала свою значимость; ниже фермеров — разношерстый люд, набивавшийся в паб «Храбрый драгун» по выходным. Когда в 1986 году открылась опера, в город хлынула сытая публика на «мерседесах», одевавшаяся от-кутюр, но даже им в конечном счете пришлось перебраться на другой берег озера, в Спрингфилд. Потом на старом пастбище Хартвикской семинарии на юге города открыли еще один парк. Мы тогда и не думали, что горстка команд детской бейсбольной лиги сможет так попортить топографию города. Откуда нам было знать, что вместе с детишками сюда нахлынут и их родители, полчища ожиревших горластых, вечно жующих людей, которым понадобятся рестораны, магазины, отели и мини-поля для гольфа. Откуда нам было знать, что этот парк в течение всего лета будет еженедельно принимать аж по восемь команд детской лиги, то есть по тысяче двести орущих детишек в неделю, плюс еще примерно шестьсот их кошмарных родителей. Размещались они близ Хартвикской семинарии — это в трех милях к югу от Темплтона, — но их присутствие в городе изменило его до неузнаваемости. Магазин рукоделия, магазины «Игрушки», «Все для участка и дома» обслуживали только эти бейсбольные орды. Куда ни ткнись, везде продажа сувениров. И везде туристы, от которых просто негде укрыться.
И вот там, в толчее, уже образовавшейся перед почтой, стояла моя несчастная машинка, доверху набитая шмотьем и книгами и просевшая до самой земли. Хуже того, к ней мостился эвакуатор.
Я припустила быстрее, радуясь, что оставила ключи зажигания в автомобиле. В Темплтоне даже на самой людной Главной улице было принято оставлять ключи в машине — одни делали это из стадного чувства, другие из благородных принципов. Я плюхнулась на сиденье и начала выруливать на соседнюю улицу. Из эвакуатора вылез мужик и зашагал ко мне. Высокий, с уже трясущимся брюшком, в тренировочном костюме, он чесал ко мне вразвалочку и радостно улыбался.
— Что, неужели так и не хочешь вытащить ко мне свою задницу? — крикнул он, приближаясь.
Я высунулась в окошко и сообщила:
— Нет, сэр. Я здесь просто разворачиваюсь, чтобы попасть в парк. А задницу свою вытащу где-нибудь еще. Вы не против?
Он наклонился к окошку, и тогда я узнала — Зики Фельчер. Бог мой!
— Ба-а! Да кто это у нас тут? Уж не мисс ли Королева девяносто первого года?
Словечко это даже сейчас меня чуточку покоробило, ведь менее подходящей кандидатуры на роль королевы красоты найти было трудно, потому что я была хоть и симпатичной, но далеко не красавицей. Высокая, стройная — да, но всего лишь симпатичная, к тому же тогда я чуралась всех этих конкурсов и всей душой презирала их. И все же, когда я стояла в тот день на грязном футбольном поле, увенчанная короной, мое лицемерное сердечко глухо колотилось от счастья.
Пару мне тогда составил Зики Фельчер, которого выбрали королем.
— Фельчер, ты?
— А кто, по-твоему? Давай вылезай, обнимемся!
Так на углу улиц Главной и Красивой я оказалась в объятиях пузатого мужика, в чью сторону старалась даже не смотреть в старших классах. Тогда это был атлетичный красавчик, зеленоглазый кудрявый блондин, известный непревзойденным талантом пудрить девкам мозги. А я в те времена от таких испорченных типов старалась держаться подальше.
— Черт!.. — воскликнул он, выпуская меня из объятий и ощупывая мою стриженую башку. — Ну и причесочка, мне нравится. А здесь ты что делаешь?
— О-ох… — Я отвела взгляд в сторону. — Диссертацию дописываю, а тут хотя бы спокойно.
— Это точно, — согласился он. — Вечно я забываю, что ты у нас умная. А я вот только колледж закончил, зато там была настоящая школа жизни. Кулачная школа жизни. Там тебя всему научат, да получше, чем в ваших университетах.
— Ну да. — Я про себя подивилась столь убогому ходу мыслей.
А он продолжил:
— Зато двое моих пацанов будут как ты. Умные будут, чертяки!
— У тебя дети? — удивилась я. — Фельчер, ты чтo, женат?! Я и не знала.
— Нет, не женат. Не верю я во все это.
Во время неловкой паузы я с интересом стала разглядывать Фельчера, а он с хитроватым прищуром — меня.
— Это во что ты не веришь? — спросила я.
Он криво усмехнулся, и от его простоватой провинциальной манеры говорить не осталось и следа, когда он вдруг объявил:
— Не верю я в эти ваши общественные устои. Институт брака себя давно изжил. — И, видя недоуменное выражение моего лица, прибавил: — Что ты так удивляешься, Вилли Аптон? Ты не одна такая умная. Я, конечно, живу в Темплтоне, но это не означает, что я тупой как пробка.
— Да нет, я ни о чем таком и не думала.
— Нет, ты подумала как раз об этом, но я прощаю тебя. Разговор прервался. Я разглядывала свои кроссовки, он усмехался. Потом, лишь бы как-то скрасить противную паузу, я спросила:
— Ну и кто же та женщина, на которой тебе мешают жениться убеждения?
Настала его очередь пялиться в землю. Ковыряя мыском трещину в асфальте, он сказал:
— Мелани. Мел Поттер. Только не больно часто мы видимся. Дети у нас общие, вот и все.
Мелани я помнила хорошо, и груди ее арбузные, и миленькое, как у плюшевого медвежонка, личико. В личной свите красавца Зики она задавала тон.
— Здорово, — сказала я. — Может быть, соберемся как-нибудь вместе — пива попьем, поболтаем. А сейчас, извини, мне надо домой — мать завтрак готовит.
— Как, уже домой? — Он заметно расстроился. — Ну ладно.
Вид у него был такой удрученный, что я тронула его за плечо и сказала игриво:
— А как мне теперь быть с машиной?
Он снял оранжевую униформенную бейсболку и, улыбаясь, почесал затылок. Золотистые кудри его куда-то исчезли. Вместо них теперь отсвечивала внушительная залысина, сами волосы потемнели.
— Ну, не знаю, — протянул он. — Ты проштрафилась, Королева. Несанкционированная стоянка больше сорока восьми часов. Прямо даже не знаю…
Я надула губки, он засмеялся:
— Сделаем вот что: ты угостишь меня пивом, а я с тебя не буду брать штраф. Идет?
— Хорошая идея, — ответила я, забираясь в машину. — Спасибо, Фельчер. С меня причитается.
— Все, что угодно, для моей красоточки! — Он учтиво прикрыл дверцу, затем наклонился к окну: — И вот что, Вилли. Меня больше никто не зовет Фельчером. Уж не знаю почему, но «Фельчер» звучит как-то пошло. Зови меня Зики или Иезекиль. Друзья зовут меня Зики.
— Зики. Иезекиль. Забавно, но хорошо, так и буду тебя называть.
— Договорились. — Он похлопал машину по крыше, словно лошадь по крупу, а я была кем-то вроде прекрасной пастушки.
Обогнув парк, я погнала к озеру. На полпути к дому меня разобрал смех. В старших классах мы неспроста звали его Фельчером, а желая уберечься от его невозможной обольстительной красоты; это было заклинание, которым мы надеялись вернуть его к нам на землю. Фамилия нам служила оберегом-дразнилкой, другого оружия против него у нас не было. И вот через десять лет после окончания школы он как-то сообразил, что можно и не зваться Фельчером. Он давно на земле, среди смертных, и мы без всякого опасения можем вернуть ему его имя. Иезекиль. Я не могла перестать смеяться, даже когда парковалась у дома.
Утром Ви ушла на работу, а я до полудня мучительно наблюдала из окна своей комнаты за тентом, которым было укрыто чудовище. Кран приехал забрать животное, но погрузку не начинали. В открытое окно до меня долетал невнятный ропот толпы — зевак, разносчиков легких напитков, газетчиков-репортеров, собирающих отовсюду последние новости.
