Образ отца обрастал ясными до галлюцинаций подробностями. Авдейка мучил маму-Машеньку, вытрясал из ее дремотной памяти драгоценные воспоминания об отце и засыпал успокоенный. Засыпала и Машенька, отмечая краем сознания, что образ Дмитрия, который так ярок в Авдейке, в ней скудеет и тает, как продуктовая карточка к концу месяца.
Авдейка чувствовал, что, несмотря на все его усилия, пустота в том месте, где был папа, растет и разъединяет его с мамой-Машенькой. Последний раз их нерасторжимая родственность сияла в ее глазах пятого августа тысяча девятьсот сорок третьего года, когда был первый за войну салют в честь взятия Орла и Белгорода. Над Москвой вспыхивало небо, отражаясь в разноцветных слезах мамы-Машеньки. И она шептала, обнимая Авдейку:
- Не зря, Авдейка, значит, все-таки все не зря.
У Авдейки кружилась голова от счастья, и вдруг, выхваченное из потемок памяти этим салютом, увиделось ему, как совсем давно, до войны, он стоял у карусели и боялся залезть на разболтанный круг. Тогда мама-Машенька посадила его на лошадку и пошла рядом, повисая на канате, и двор, полный людей и детского крика, дрогнул.
"Держись!" - кричала Машенька, и Авдейка припадал к лошадиной шее, чувствуя, как все вокруг втягивается в восхитительное вращение. Казалось, все в эту минуту обрело свой истинный, скрываемый неподвижностью смысл. Люди отступили к стенам дома, слившимся силой вращения в огромную воронку, в центре которой сидел оцепеневший Авдейка. И только лицо бегущей мамы-Машеньки со счастливыми, выдутыми ветром слезами было рядом - потому что она любила его.
# # #
Салют отгремел, отпылали в августовском небе разноцветные гроздья. Машенька работала, Авдейка учился писать и до ночи ждал маму, чтобы посидеть рядом и увидеть ее смеженные близостью глаза. Обычно он засыпал одетый и во сне воевал вместе с папой и тоже был героем и убивал фашистов. У мамы-Машеньки не было сил будить его, и она засыпала рядом. Карусель, когда-то раскрученная ею, остановилась. Авдейка беспомощно дергался во сне, стараясь раскрутить ее вновь, но не находил опоры.
Утром он бегал в распределитель, а днем учился писать буквы. Так настала осень, колесом буквы "О" скатившись с горки лета. На оберточную бумагу, огибая жирные пятна, ложились буквы. "Ф" - тетей Глашей из овалов, "М" мамой-Машенькой, "Ь" - обрубком с торчавшим из него пальцем дяди Пети-солдата.
Однажды, когда Авдейка учился писать букву "И" - тоненькой Иришкой, сидевшей с натянутым на колени мокрым подолом, - бабусе показалось, что он рисует. Звучание пера представило ей с почти осязаемой ясностью девочку, застигнутую грозой в поле, и, когда Авдейка дописывал оберточный лист, раздался тихий стук о стойку ширмы. Авдейка подошел и прочел на обороте рецепта: "Что ты рисуешь?"
- Вот, - ответил Авдейка и протянул бумагу, исписанную буквой "И". - А рисовать я не умею.
Авдейка научился писать, когда из-под осевшего снега вылезла гильза и началась весна. Гильзу нашел Болонка. Он долго дул в нее и пах железом. Потом он таил гильзу под кроватью, но скоро не выдержал и вынес во двор. Гильза оказалась настоящая, от снаряда, но Авдейке не понравилась. В совершенных линиях ее литого тела было что-то враждебное весенней жизни, зеленью охватившей двор.
- Выброси ее, - предложил Авдейка.
- Ты что? - возмутился Болонка.
- А зачем она? Дуть?
- Не только дуть! - Болонка задумался. - Куличики! Айда из снаряда куличики делать!
У кочегарки, со стороны переднего двора, стоял большой ящик с песком для тушения зажигалок, оставшийся от того времени, когда немцы бомбили Москву. Авдейка отвалил крышку, перегнулся в сырой сумрак и достал со дна песок. Вскоре вокруг ящика торчали округлые песочные холмы.
Из темного провала кочегарки вылезла на солнышко пьяная истопница Степка.
Вечерело, солнце село,
Ночь темным-темна.
Прогуляться девка вышла,
Все равно, война,
пропела Степка низким сильным голосом. Потом она отыскала место на травке, уселась, раскинув ноги в сапогах, прокашлялась, сладко сплюнула и, заметив куличики, неожиданно захохотала, отчего распалась и вздыбилась ее овечья стрижка.
- Эй, пацаненок! - крикнула она Авдейке. - Каких же ты красавцев понаделал! Подарил бы Феденьке, чтоб я, бедная, без дела не маялась!
Авдейка покосился на круглые столбики и покраснел, хотя смысла не понял.
- Не слушай ее, - сказал Болонка. - Это Сахана сестрица, она больная, дура.
Тут из кочегарки вышел Феденька, узенький и ловкий. Он прищурился и строго повел носом. После контузии подбородка у Феденьки почти не осталось, и нос от этого стал огромным и свирепым.
У мово миленочка
Защитна гимнастерочка.
Как уляжется в кровать,
Не хочет он ее сыпать,
пропела Степка, и строгий Феденькин нос разошелся счастливой и пьяной улыбке.
- Феденька, попроси ребятишек хоть штучку подарить, все лишний будет.
Степка захохотала и откинулась на спину, а Авдейка стал затаптывать куличики.
Феденька широкими прыжками приблизился к Степке и начал играть с ней.
Перед Авдейкой вырос Сахан - белый, только глаза мутно и яростно светились.
- Мотайте отсюда, не цирк!
- Сам мотай! - ответил Болонка и стал позади Авдейки.
Сахан мерил их взглядом и раздумывал, не зная, как поступить. Позади визжала Степка - позор и проклятие его жизни, похабная идиотка, до ужаса схожая с ним лицом. Сахану казалось, это его самого на посмешище всего двора валяет по траве пьяный жулик.
- Идите, ребята, идите отсюда. Нечего здесь смотреть, - говорил он, не слыша собственного голоса, сбиваясь от гнева и стыда.
Степка неожиданно затихла. Сахан спиной ощутил невыносимый стыд этой тишины и вспомнил наконец, чем увести отсюда так некстати подвернувшихся писунов.
- Айда с крыши плевать! Ну, хотите на крышу?
- С крыши плевать! Ура! Браты, айда с крыши плевать! - подхватил возникший из ниоткуда любознательный Сопелка.
Сахан почти бегом бросился к подъезду, уволакивай мелюзгу от проклятого зрелища, и, поднимаясь на чердак, дрожал от ярости. "Надо же такой выродиться, - думал Сахан, кусая губы. - И живет ведь. И с пеленок - к мужикам липнет, вся в мать, даром что идиотка. Нет, бежать от них куда подальше. Прикопить еще денег к тем, что есть, и - поминай как звали. За свой грош везде хорош - не пропаду".
Успокоившись на мысли о деньгах, Сахан миновал пролет лестницы за шестым этажом, упиравшийся в массивную дверь, обитую листовым железом. Выгадывая время, он неторопливо перебирал тяжелую связку ключей. Наконец дверь отвалилась, открывая путь на чердак. Сопелки притихли и робко озирались по сторонам.
На чердаке стояла таинственная полумгла, пронизанная редкими лучами солнца. Пахло теплом, пылью и голубиным пометом, лежавшим на балках и мостках белой известковой корой. Самих голубей не было, потому что их съели, и только один, давно истлевший в легкое пятно, лежал на бетонной плите, как разбитый сиреневый луч. Авдейка вспомнил картинку из Иришкиного учебника английского языка. На ней плохая кошка (бэд кэт) хватала бедную птичку (пур бёд), похожую на голубя. Но пур беды давно исчезли, а ощипанный бэд кэт продавался на рынке под видом кролика. Там его купила Болонкина мама ко дню рождения сына. Бэд кэта уличила в кролике Оккупантка и очень смеялась, а Болонкина мама плакала и не знала, что с ним делать, но к этому времени задняя нога запеченного в сметане именинного бэд кэта была уже обглодана Болонкой. Только на другой день Болонка узнал о бэд кэте от Оккупантки, но разоблачение кролика не смутило его. Он нашел, что бэд кэт вкуснее всяких кроликов, которых, правда, никогда не пробовал, и постоянно о нем вспоминал. Но сейчас Болонке было не до расслабляющих воспоминаний. Воспользовавшись неуверенностью Сопелок, он пытался первым вылезти на крышу и едва не вывалился из чердачного окна.
- Потише, шею сломаешь! - крикнул Сахан. - Мне за тебя сидеть неохота.
- Раньше сядешь - раньше выйдешь, - мрачно возразил умудренный Сопелка.
Выругавшись, Сахан вылез на крышу, быстро спустился к оградительным перилам и оглядел двор. Степка с Феденькой исчезли. Убедившись, что никто, кроме выжившего из ума Данаурова, не видел его позора, Сахан облегченно вздохнул.
Но он ошибся. За каждым движением его сестры следил Лерка, до боли прижимаясь к окулярам бинокля.
Случайно выглянув на раскатистый смех, он поморщился, увидев Степку, и хотел было задернуть штору, но что-то в ее смехе остановило его. Со смутным чувством смотрел он, как Степка опустилась в траву, как сбился ее черный халат и засучили белые ноги. Не отрывая глаз, Лерка нашарил на столе бинокль и подстроил резкость. Женские ноги, раскинувшиеся в слабой траве, открылись ему с помрачающей ясностью - до головокружения, до ободков угольной пыли над голенищами грубых сапог. Они бессмысленно и призывно елозили, сгибаясь в коленях, и тень между ними таяла, отступая вверх. Лерка сглатывал слюну и задыхался от напряжения. Скоро над Степкой возникла узкая спина Феденьки в выцветшей гимнастерке, и распростертое в траве оголенное тело потянулось ему навстречу. Феденька по-хозяйски охватил его, но не удержался на ногах и рухнул.
