Альбани вздохнул.
— Господь не требует отказа от земных благ, Наталио, но просит лишь Его искать. Остальное прикладывается.
Наталио Валерани язвительно ответил, что если мессиру Альбани от рождения приложились несколько тысяч в звонкой монете, то ему и вправду нет оснований хулить Господа. Но зачем же отрицать право человека на земные блага?
Дженнаро Альбани поднял глаза на Валерани и промолчал. Он не мог сказать Наталио, что благородство не определяется количеством флоринов в кошельке — это унизило бы собеседника, а Альбани был благороден. Он не хотел говорить, что если кутежи Валерани почти разорили его, кого же винить? — это выглядело бы высокомерным упреком. Он не ответил и на намек Наталио, что его собеседник зарабатывает на Боге — на самом деле Дженнаро не нуждался в заработке, но сказать это — значило снова унизить разорённого Валерани упоминанием о своём богатстве.
Валерани же счёл свой аргумент убийственным — ведь Дженнаро Альбани не нашёл, что возразить ему, и продолжил.
— Пришли новые времена, Альбани. Нас уже не удовлетворяет ни схоластическая интерпретация Писания, ни упрощенная варварская латынь, мы обращаем взоры к классической древности, чтобы найти удовлетворение новым потребностям разума, которые уже не ограничиваются схоластикой, мистикой и аскетизмом. Критическое отношение к былым законам, дух исследования, свобода от авторитетов, стремление к обобщению опыта и построения собственных теорий — вот что мы проповедуем! Нам нужна новая, обоснованная, свободная от аскетизма и Бога мораль.
Альбани вздохнул.
— Чем же вы её обоснуете?
— По-вашему, возвышенные труды Мирандолы, Фичино и других светочей разума ничего не стоят?
В разговор вмешались Альмереджи и Альберти, и спор превратился в пререкания.
Портофино бросил взгляд на помрачневшего Чуму и вздохнул. Инквизитор понимал ужас происходящего. Валерани не был дураком. Не был глупцом и Франческо Альберти. Умён был Григорио Джиральди. Не был глуп Ладзарино. Голова на плечах была и у Фаттинанти. Песте обладал умом язвительным и глубоким. Дженнаро Альбани был доктором богословия, человеком большого ума. Так почему же? Где проходила эта незримая грань, их разделяющая?
Аурелиано понял намёк Наталио Валерани, но счёл его ложью. Да, развратник Альмереджи слышит только пошлости, похотливому Джиральди женские телеса ближе Бога, обнищавший Валерани думает лишь о флоринах… Но почему построивший две церкви и два странноприимных дома Дженнаро Альбани думает о Боге, но Фаттинанти же, столь же богатый, думает только о деньгах? Почему целомудренный Грандони каждый день подсчитывает свои блудные помыслы и слёзно кается, но блудник Ладзаро приходит раз в год на формальную исповедь?
Граница пролегала в глубинах душ этих людей, чьи потаённые бездны освещались только светом Божьим, и чем грязнее была душа, чем яростней она восставала против Бога и тем ожесточеннее отталкивала Его свет от себя, тем восторженнее проповедовала новые, бесовские времена. Портофино понимал, что мечты этих ничтожеств о безграничном познании приведут только к познанию границ познания, но что было делать? Как остановить распад? Опошлены идеалы былого, и если даже здесь, среди его ровесников, людей зрелости, мало кто понимает внутреннюю бессодержательность и тщету новых дерзновений, столь зло высмеянных Чумой, то чего ждать?
Что до Чумы, то услышанный разговор «перипатетиков» не вызвал в нём той скорби, что испытал Портофино, а отяготил скукой. Грациано не раз становился свидетелем подобных разговоров, и тоже недоумевал той разнице душ, что столь удручала Аурелиано, но не скорбел, а смеялся. Но сегодня не хотелось и смеяться.
Внизу послышались звуки открываемых ворот, прибыл епископ. Портофино, бросив скорбный взгляд на шута, спустился вниз, а Чума, кивнув на прощание Альмереджи, направился к себе.
Мессир Грациано ди Грандони имел при дворе комнаты, находившиеся на том же этаже, что и апартаменты герцога, который, как уже говорилось, во время бессонницы предпочитал слушать забавные эскапады шута, нежели жалобы и доносы остальных. Но сам Песте выбрал покои в угловой башне замка по соображениям особым: башня выходила двумя окнами в разные стороны, возвышаясь над глубоким рвом. В ров, заполненный водой, ещё Федерико да Монтефельтро много лет назад велел запустить карпов и прочую речную живность. Ныне карпы расплодились, и иные экземпляры достигали трех футов длины, а так как одно из окон Чумы выходило на глухую замковую стену, а на нижнем этаже окна не было, Песте частенько опускал оттуда в ров раколовки и удилище, и никогда не вынимал их пустыми. Часто жарил рыбу на углях, что сладко и болезненно напоминало ему детство.
…Он знал здесь каждый лестничный пролёт и каждый стенной выступ. Всё его малолетство прошло здесь, при Урбинском дворе, куда их с братом в 1517 году привёз отец, изгнанный из Пистои. Двенадцатилетний Джулиано стал пажом при дворе ненадолго вернувшего себе власть Франческо Марии, до того на четыре года изгнанного Лоренцо Медичи, а пятилетний Грациано — запомнился тогда двору иступленной верой, талантом подражателя и влечением к оружию, причём необычная склонность к воинскому искусству поддерживалась тайной надеждой мальчика когда-нибудь вернуться на родину и отомстить тем, кто лишил их крова. Он верил, что Господь поможет ему в правом деле.
Но через полгода отца не стало, началась война, герцог, покровитель их отца, снова бежал в Мантую. Теперь жить и вовсе приходилось в едва скрываемой нищете. Она, однако, весьма тяготила Джулиано ди Грандони, но совсем не замечалась Грациано — мессир Гавино дельи Соларентани, друг их отца, оплатил его обучение ратному делу, и Грациано, который был сыт кухонными отбросами да кружкой воды в день, полагал, что большего ему и не нужно. С каждым годом он мужал и уже в одиннадцать лет выходил против пятнадцатилетних, и каждый раз, опуская забрало, видел в его прорези не дворцовых пажей, но ненавистных Панчиатики и мысленно считал годы. Еще девять лет… ещё восемь лет… ещё семь… Он вернётся, он отомстит. Чума научился одинаково владеть левой и правой руками, к двенадцати годам жонглировал мечами и метал рондел на пятьдесят ярдов, попадая в прорезь оконной рамы. К тому времени, в 1521 году по Рождестве Господнем, после смерти папы Льва Х, молодой герцог Франческо Мария снова вернул себе власть в Урбино. Теперь семнадцатилетний Джулиано стал одним из самых красивых юношей двора, баловнем дам. Он не любил оружие, предпочитая ему удовольствия галантной беседы и дворцовых увеселений, страдая только от вечной нехватки денег. При этом, несмотря на разницу склонностей, братья душевно любили друг друга, их взаимная привязанность была нерушима.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
