Форма входа
Читем онлайн Ego - эхо - Вера Лукницкая
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
А женщина, словно и не услышав про Галину, которая "знала моего папу":
-Как тебя зовут? Пойдем со мной.
-Я - Вера.
-О! Какое имя ты носишь! У него интересная история. А я - Александра Варфоломеева, ты знаешь, наверное.
Я не знала ни длинного имени, ни длинного отчества, ни адреса. Прошло много времени и событий, между тем, как я видела Галину и когда решила разыскивать домик у вокзала. А внимание к моему имени удивило - имя неслучайно: и это папа сделал меня, возродил, "родил" Верой. Значит, все правда: и что папы нет, и что война, и что я стою перед этой женщиной. А про имя я потом спрошу у нее.
Мы прошли через дворик по тропинке вдоль дома. С внутренней стороны оказавшийся простым бараком, он успел откинуть густую тень на палисадник, и соцветия душистого табака начали лениво просыпаться в еще не совсем отступившей послеобеденной нирване.
За дверьми надвое разделенной веранды весело пели примусы, соревнуясь наперегонки голосом, у кого быстрее забулькает вода для мамалыги. Вошли в следующую дверь - без веранды и без примуса - ниже классом. Сразу с порога комнатка: через нее проход в другую, еще более крохотную. В первой - круглый столик, покрытый ручной вязки скатертью, миниатюрная бамбуковая этажерка со школьными учебниками; в углу - стандартная, хоть и не бесполезная плита с духовкой, занявшая добрую четверть комнаты. Рядом с нею печка-буржуйка; ее толстая жестяная труба под потолком выведена для тяги в эту, кирпичную.
Все это я разглядела позже, а в тот момент - только ощущение нахлынувшего тягучего покоя. И терпкий, прогретый запах листьев с деревьев через подкрахмаленную, собранную в оборку марлю на распахнутом окне.
Во второй, совсем тесной комнатке, два окошка, всегда задернутые тюлевыми занавесками с воланами, никелированная кровать с блестящими шарами на спинках у смежной с соседями стенки. Кровать, покрытая пикейным одеялом; на нем - пирамидой взбитые пуховые подушки под белой кружевной накидкой; напротив - узенькая, потерявшая цвет кушетка с потертым валиком у изголовья и рядом - старик-комод с четырьмя ящиками. На нем, покрытом тоже вязаными салфетками, четырехугольное, граненое по краям, такое же древнее, как сам комод, зеркало на подставке. Комод - несдвигаем. Но это так кажется. На самом деле - это пришелец из прошлого. Значит, и летать может...
Спазм в горле проходил. Александра Варфоломеевна - скоро я стала называть ее "моя Шураня" - принялась затапливать буржуйку - не для тепла, хотя в низком домике, несмотря на послеобеденный зной, было зябковато. Она поставила на печурку кастрюлю с водой и протянула мешочек с кукурузной мукой:
-Сваришь? А я постелю, а то стемнеет скоро. Да подложи поленцев.
Я приоткрыла дверцу печурки, а там целая война. Идет жаркий бой: огневые языки набрасываются друг на друга, одни побеждают, отстреливаются, другие замертво падают, превращаясь, в угли, в золу, в прах... Надо же, во всем мне чудится, слышится война, даже когда сижу вот так, перед мирной печуркой, далеко от нее, от войны. Уже идет бравое наступление наших войск, оживают люди и города.
Моя Шураня - чуткая, подошла поворошила кочергой головешки. Сразу фонтан искр, как в киножурналах перед фильмами - салют победы. И привиделась Шураня мне настоящей феей из сказки, будто испытывала, и теперь она сделает так, что я окажусь в прошлом, и все будет, как было. А какое оно, прошлое? И как было? Прошлого нет. Все вместе оказалось...
-Иди сюда! - это голос Шурани. - Я сама вымою, а ты ложись. В кровать.
-Как? А вы? - Не может быть! Я не ослышалась. - Я на кушетке, Александра Варфоломеевна!
-Нет, нет, я привыкла на кушетке сама спать. А ты - здесь, в кровати. И подтолкнула меня.
Господи, я в кровати! В мягкой! На сетке! Сетка упругая, прямо как в цирке. Я нарочно ворочаюсь, и как по волнам плыву, волны легонько шлепают, ласкают своей прохладой, обволакивают и уносят к маме... Да нет же, это прохладные простыни. А как волны, я не знаю... фантазирую!..
Постель покачивается, а может, это фонарь на столбе мерцает, подмигивает в окошко сквозь ветки: "Засыпай, мол, а то
кончится чужая сказка, и ты начнешь сама фантазировать".
-А вот и нет - хотя девчонки все, наверное, фантазерки, и я среди них не последняя, но мне нет нужды фантазировать. Здесь я только помню. И это ли не выше? Это - есть. Как я. И прав ли ты, Фонарь? Тебе не кажется, что помнить - это знать правду, а правда - разве это не сказки, каждая на свой лад?
Господи, с кем же я разговариваю? Сама с собой? Хорошо, что Шураня не легла еще, - возится, а то подумала бы, что я ненормальная. Засыпаю...
Закончить ночную беседу с дремлющем фонарем помог черный старинный комод. Он хрипло выдохнул натужный ящик, и из него пестро посыпался кусок моего детства. Необъятная и мрачная проходная гостиная, а в ней, если идти от парадного входа к черному, то по левую сторону такой же черный комод с выдвинутым ящиком, зажатый между роялем, кожаным диваном с креслами по кругу и наглухо закрытым шкафом, заставленным черной, инкрустированной потускневшим от времени перламутром многоступенчатой ширмой. Я пробираюсь по узкому проходу, как по глубокому туннелю. Справа гостиная плотно населена: между узкими длинными окнами и по бокам из разноузорчатых рам, как из окон веками проглядывают застывшие знакомцы. Их поместили на полотна знаменитые художники.
Моя тетя Лиза - единственная из родных папиных сестер - двоюродная, водит меня по гостиной, рассказывает мне о картинах эпохи Ренессанса, об импрессионистах, о самих живописцах. Она собирала их, спасала от "смутного времени" и сохранила, как Знание и его производное - Искусство. А "на заглатку" она дает порыться и взять то, что мне понравится в ящике-прадедушке Шураниного комода.
А там!
Легкие шелка, кружева-волонсье, муары легкие и тяжелые бархаты, газовые лоскуты и атласы - глаза разбегаются, мне нравится все, я не удерживаюсь и прячу в штанишки то, что блестит: расшитые бисером и стеклярусом шифоновые кусочки. Остальные показываю тете. Лиза улыбается, а я, дважды счастливая, мастерю... но не для кукол - не маленькая, я такая, как они, на картинах. Я цепляю на себя прозрачные блестящие лоскуты и только затеваю разговор с ними, из картин, как тетя Лиза окликает меня. Я прерываю непосильную, светскую беседу и бегу на зов - лишь бы побыть в ее молельне. Там легче. Там думать не надо, там все обдуманно. Там надо верить.
В келью нельзя никому. Я там сплю, всегда, когда приезжаю.. Там тихо, много икон, горят лампадки, пахнет ладаном и храмом. Там молитвы. Тетушкадушенька учит меня произносить их, я сижу на стульчике, сложив ладошки вместе перед грудью. Она в палевом, воздушном, а снизу кружева, пеньюаре, наклоняется, подсказывает. Ее пушистые, в тон платью касаются моих. Крестит пухлой рукой. Выплывает в белую ажурную дверь, прикрывает ее. Я ныряю в постель, а под подушкой! Обязательно оказывается сюрприз: яблоко, кисточка винограда, или конфета. На ночь. С тетей Лизой всегда так кончается: всегда - сказка, и всегда она - правда, как и этой ночью.
Я люблю приезжать к тете Лизе, вот и сейчас еду к ней. Меня везет еще одна папина сестра - моя любимая тетя Люся. А бывает иногда еще - главное, но очень секретное чудо: появляется сам мой папа. Вот завтра проснусь - и он обязательно появится. Об этом всегда говорят тихо. И сегодня говорили. Но я подслушала. И хочу скорее-скорее уснуть, чтобы проснуться. Появись, папонька, пожалуйста! Он меня обнимет, и секретное чудо исчезнет, останется просто чудо...
И в доме у Шурани тревожное исчезает, у нее - все похоже, только все маленькое, как в игрушечной комнате, и еще без икон, без картин, без черного рояля. А дух одинаковый. И еще Шураня мне про Веру рассказала, про мое имя.
Нашелся, оказывается, и в далеком древнем итальянском городе Риме, куда все дороги вели, доносчик. Он, как и все доносчики, был завистлив. На этот раз он позавидовал благочестивой жизни одной семьи и донес, куда всегда доносят доносчики, о христианских убеждениях этой семьи. Семья предстала перед императорским судом, который, увидев бесстрашные лица всех трех сестер и их матери, нимало удивился. Мудрая мать София предполагала, что раз донос, раз государственный суд - не миновать насилия: девочек будут принуждать отречься от их Бога, и тогда она постаралась так подготовить их к испытаниям, чтобы они выдержали, не сломились, не унизились. Первой на суде предстала Вера. Ее жестоко пытали: вырезали ей грудь, положили на раскаленную решетку, бросили в смоляной котел с кипящим жиром - она не сдавалась. Тогда ей отсекли голову. И что же? Вера так и осталась Верой, ушла к Богу достойно, сохранив ему верность. По ее примеру поступили и сестры. Бедная их мамочка! Хорошо, что она не страдала долго. Святая София сама похоронила дочерей и тут же умерла. А дальше - блаженство.
Мамочка пишет. Два письма в год. Иногда ей удается переслать письмо или записку с кем-то, тогда - чаще. В одном письме читаю, как прогоняли пятитысячный этап из детей-подростков, и она внимательно следила за ними, в каждом видела, почти узнавала меня. В начале этапа - со страхом и надеждой, а в конце этапа - со страхом и ужасом. Потому что не могла представить, что меня может в этапе не оказаться. Это значит, что я умерла...
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Ego - эхо - Вера Лукницкая бесплатно.
Похожие на Ego - эхо - Вера Лукницкая книги
- Тайный русский календарь. Главные даты - Дмитрий Быков - Искусство и Дизайн