Si licet[56]*, я хотел бы процитировать одну страницу из Террачини (Terracini 1951) о переводе «Сентиментального путешествия» Лоренса Стерна, выполненном Фо́сколо{♦ 34}. Развивая одно из наблюдений Фубини, Террачини рассматривает краткий отрывок стерновского оригинала:
Hail, ye small sweet courtesies of life, for smooth do ye make the road of it.
[Привет вам, мелкие и прелестные любезности жизни, ибо выравниваете вы путь ее.]
Фо́сколо переводит это так:
Siate pur benedette, о lievissime cortesie! Voi spianate il sentiero alla vita. (Foscolo)
[† Так будьте же благословенны, мельчайшие любезности! Вы расчищаете путь для жизни. (ит., Фо́сколо)]
И Фубини, и Террачини отмечали, что здесь перед нами решительный отход от буквы оригинала, и восприимчивость Фо́сколо заменяет собою восприимчивость Стерна. Вместе с тем у Фо́сколо проявляется «наивысшая верность тексту, в одно и то же время содержательная и формальная», и она «обнаруживается в ритме, который свободно, но притом верно отзывается в такой пропорции отрезков текста, благодаря которой экспрессивная волна стягивается и распростирается так, как это желательно оригиналу и как он сам подсказывает» (Terracini 1951, изд. 1983: 82–83).
3.4. Воспроизвести то же самое воздействие
И здесь можно отказаться не только от таких сомнительных понятий, как сходство означаемого, эквивалентность и прочие расхожие доводы, но и от идеи сугубо лингвистической обратимости. Ныне многие авторы говорят не об эквивалентности означаемого, а о функциональной эквивалентности, или о «теории скопоc» (skopos theory): перевод (особенно в случае текстов эстетической направленности) должен производить то же самое воздействие, к которому стремился оригинал. В этом случае говорят о равенстве обмениваемых ценностей, которое становится величиной, подлежащей обсуждению (Kenny 1998: 78). Крайним случаем был бы здесь, например, перевод Гомера прозой, обоснованный следующим предположением: во времена Гомера эпос был тем же, чем в наши дни является повествовательная проза[57].
Конечно, при этом предполагается, что переводчик выдвигает некую истолковательную гипотезу о том, каким должно быть воздействие, предусмотренное оригиналом, и я охотно принимаю наблюдение Дузи (Dusi 2000: 41), подсказывающее, как понятие воспроизведенного воздействия можно вывести из моей идеи intentio operis[58]* (Eco 1979, Eco 1990).
Подвигнутый замечаниями Террачини, я решил пересмотреть начало оригинального текста Стерна и итальянского перевода Фо́сколо, и вот:
– They order, said I, this matter better in France.
– You have been in France? said my gentleman, turning quick upon me with the most civil triumph in the world. – Strange! quoth I, debating the matter with myself. That one and twenty miles sailing, for ‘tis absolutely no further from Dover to Calais, should give a man these rights – I’ll look into them: so, giving up the argument, I went straight to my lodgings, put up half a dozen shirts and a black pair of silk breeches – «the coat I have on», said I, looking at the sleeve, «will do»; – took a place in the Dover stage; and the packet sailing at nine the next morning, – by three I had got sat down to my dinner upon a fricassee’d chicken so incontestably in France, that had I died that night of an indigestion, the whole world could not have suspended the effects of the Droits d’aubaine, – my shirts, and black pair of silk breeches – portmanteau and all must have gone to the King of France; – even the little picture which I have so long worn, and so often have told thee, Eliza, I would carry with me into my grave, would have been torn from my neck!
[– Во Франции, сказал я, это устроено лучше.
– А вы что, бывали во Франции? – спросил мой джентльмен, быстро оборачиваясь ко мне и торжествуя победу с самым учтивым видом. – Странно! – молвил я, обсуждая сам с собою эту тему. – Что двадцать одна миля плавания, ведь от Дувра до Кале ни в коем случае не дальше, может дать человеку такие права. – Посмотрим: и, прекратив спор, я отправился прямо домой, уложил полдюжины рубашек и пару черных шелковых штанов, «то платье, что сейчас на мне», сказал я, взглянув на рукав, «сойдет», – взял место в дуврской карете; суденышко отходит на следующий день в девять утра, – в три я уже сидел за обедом перед фрикасе из цыпленка, столь неоспоримо во Франции, что, умри я в эту ночь от несварения желудка, целый мир не смог бы приостановить действие Droits d’aubaine[59]; – мои рубашки, черные шелковые штаны, – чемодан и все прочее досталось бы французскому королю, – даже миниатюрный портрет, который я ношу так давно и хотел бы, как я часто говорил тебе, Элиза, унести с собой в могилу, даже его сорвали бы с моей шеи!][60]*
A questo in Francia si provvede meglio – diss’io.
– Ma, e vi fu ella? – mi disse quel gentiluomo; e mi si volse incontro prontissimo, e trionfò urbanissimamente di me.
– Poffare! – diss’io, ventilando fra me la questione – adunque ventun miglio di navigazione (da Douvre a Calais non si corre né più né meno) conferiranno si fatti diritti? Vo‘esaminarli. – E, lasciando andare il discorso, m‘avvio diritto a casa: mi piglio mezza dozzina di camicie, e un paio di brache di seta пега.
– L’abito ch’io ho indosso – diss‘io, dando un‘occhiata alla manica – mi farà.
Mi collocai nella vettura di Douvre: il navicello veleggiò alle nove di seguente: e per le tre mi trovai addosso a un pollo fricassé a desinare – in Francia – e sí indubitabilmente che, se mai quella notte mi fossi morto d‘indigestione, tutto il genere humano non avrebbe impetrato che le mie camicie, le mie brache di seta nеrа, la mia valigia e ogni cosa non andassero pel droit d’aubaine in eredità al re di Francia – anche la miniatura ch’io porto meco da tanto tempo e che io tante volte, о Elisa, ti dissi ch‘io porterei meco nella mia fossa, mi verrebbe strappata dal collo. (Fóscolo)
[† – Во Франции это устроено лучше, – сказал я.
– А что, вы там бывали? – сказал мне тот джентльмен; он быстро повернулся ко мне и справил триумф надо мною с самым любезным видом.
– Вот дела! – сказал я, обсуждая сам с собою этот вопрос, – значит, двадцать одна миля плавания (ведь от Дувра до Кале ни больше ни меньше) способна дать такие права? Поглядим. – И, прекратив спор, отправляюсь прямиком домой: хватаю полдюжины рубашек и пару штанов из черного шелка.
– Платье, которое на мне, – сказал я, взглянув на рукав, – сгодится.
Я взял место в дуврской карете, суденышко отчалило на следующий день, в девять утра, а в три уже сидел за обедом перед фрикасе из цыпленка – во Франции – и столь неоспоримо, что, умри я в эту ночь от расстройства желудка, весь род человеческий не смог бы помешать тому, чтобы мои рубашки, мои штаны из черного шелка, мой чемодан и все прочее в силу droits d’aubaine перешли в собственность французского короля – даже миниатюрный портрет, который я ношу с собой уже так давно и который хотел бы, как я столько раз говорил тебе, Элиза, унести с собою в могилу, – даже его сорвали бы с моей шеи. (ит., Фо́сколо)]
Бесполезно отыскивать здесь буквальные несоответствия. Стерн и его стиль нам известны. Удивляет то, как Фо́сколо (который, как известно, вдохновлялся «благородным» неоклассицизмом), даже используя язык, знакомый итальянскому читателю XIX в. – как, впрочем, и ему самому, – сумел передать разговорный, шутливый и непринужденный тон оригинала.
Вот хороший пример уважения (пусть и не буквального) к интенции текста.
Глава четвертая
Значение, истолкование, переговоры
Переводя «Сильвию» Нерваля, я должен был считаться со следующим фактом: и дома́ той деревни, где живет героиня (Луази), и дом тетушки, которую Сильвия и Рассказчик навещают в Отисе, называются в новелле одинаково: chaumière. Chaumière – красивое слово, в итальянском не существующее. Итальянские переводчики принимали разные решения: сараппа («хижина»), casupola («лачуга»), casetta («домик»), baita («хибарка»), а Ричард Сибурт переводит это как cottage («коттедж»).
Так вот, французское слово предполагает наличие по меньшей мере пяти свойств: это (1) крестьянский дом, (2) маленький, (3) обычно каменный, (4) крытый соломой, (5) скромный. Какие из этих свойств важны для переводчика на итальянский? Одним словом воспользоваться невозможно, особенно если приходится, как в шестой главе, уточнить, что «маленький домик» (petite chaumière) тетушки был сложен «из неровных кусков песчаника» (en pierres de grès inégales). Это не итальянская «хижина» (сараппа), которая бывает либо из дерева, либо из соломы; это и не «домик» (casetta), поскольку домик тетушки крыт соломой, тогда как у итальянской casetta крыша обычно черепичная, и она не всегда представляет собою бедное жилище; но это и не «хибара» (baita), ибо это слово означает грубую постройку в горах, временное прибежище. Во многих французских деревнях той эпохи домики крестьян были построены именно так, но при этом не были ни маленькими виллами, ни нищенскими лачугами.
Поэтому нужно отказаться от какого-нибудь из этих свойств (поскольку, если объяснять их все, возникает опасность дать словарную статью, утратив при этом ритм) и оставить лишь те, что важны для контекста. Что касается домов в Луази, я счел более уместным отказаться от крыши из соломы, чтобы подчеркнуть, что речь идет о «каменных домишках» (casupole di pietra). Кое-что я потерял, но даже при этом вынужден был использовать три слова вместо одного. Во всяком случае, если уточнить (как делает Нерваль), что эти домики облагорожены побегами винограда и вьющимися розами, станет ясно, что речь идет не о нищенских лачугах.
