Он бросился туда едва ли не бегом, желая только одного — увидеть друга. Непонятно, зачем. Но тогда это безумие пройдет, и все станет хорошо, как прежде.
— Этьен, — едва ли не крикнул он, толкая плечом высоченную дверь — и тогда фигура, стоявшая к нему спиной, ссутулившись у денника Мореля, медленно обернулась. Свеча трещала, установленная прямо на земляном полу между двоими, и Кретьен увидел ясно — его лицо. Черта лысого. Именно черта лысого.
…Его лицо, серое, неподвижное, безумно усталое. С глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. Лицо цвета мокрого пепла.
Кретьен подавился криком, и, прижимаясь спиной к двери, не смог отвести глаза. Свечка выкатилась у него из пальцев и улетела куда-то вниз.
— Вот, ты пришел, — медленно, почти не разжимая губ, сказал Тот, приближаясь по узкому проходу. Роста он был огромного, в полтора раза выше человеческого, и его квадратные, сутулые плечи едва помещались меж рядами денников. В которых не стояло ни единой лошади.
— Что… что тебе нужно? — попытался сказать Кретьен, но из горла вырвалось только слабое шипение. Никогда в жизни ему еще не было так страшно. Он даже не мог развернуться и броситься прочь, все силы уходили на то, чтобы не оползти по двери на землю, закрыв руками глаза. На то, чтобы продолжать стоять.
Тот, кажется, улыбнулся. То есть пепельные губы его раздвинулись, и за ними не блеснуло зубов — там не виднелось ничего, просто темнота.
— Я хочу взять твоей крови, Ален. Мне нужна твоя кровь.
В руках его откуда-то взялось широкое золотое блюдо. Почти грааль, мелькнула сумасшедшая мысль, это же почти грааль. Золотое, покрытое дивной резьбой, лучащееся камнями. Только не для гостий.
— Дай мне своей крови, Ален. Мне нужно твоей крови. Вот сюда.
Нет, блюдо он держал одной рукой, в другой же блеснул металл.
Протяни руку, дай крови, наполни кровью эту штуку. Потом — ступай, я отпущу тебя.
— Нет, — попытался сказать Кретьен, но звука снова не услышал. Губы его шевельнулись, сухие, как безводная земля, и он даже почувствовал, что они трутся друг о друга, как о трут. — Нет, нет, нет. Именем Господа, изыди.
Тот приблизился уже почти вплотную, Кретьен ощутил мертвенный жар его кожи. Кажется, он был обнажен, и тогда плоть его походила на мокрую землю. Или же одет, но тогда одежда росла на нем, как плоть.
— Я возьму. Ты дашь мне своей крови, Ален. Иначе я возьму кровь другого из вас. Мне нужна кровь. Вот сюда.
Нет, нет, НЕТ, Н-Е-Т!!! Но Кретьен уже не смог крикнуть, почти сдавшийся, почти протянувший — чуть загорелую правую руку, прямо в белом, мятом рукаве нижней рубашки… Не было пояса, не было меча. Но остатка сил все же хватило, чтобы услышать свой же собственный ясный, спокойный голос из мира яви, сказавший громко — «Проснись, дурак, ну же, сделай это!» — и изо всех сил откинуть голову, врезавшись затылком в выступающий твердый дверной косяк. На миг ему показалось, что череп раскололся надвое от острой боли — и он открыл глаза. Иногда во сне можно открыть уже открытые глаза, кто пробовал — тот знает.
…Комнату заливал серенький утренний свет. Тяжело дыша, Кретьен сел на кровати. Ну и ночка, помилуй нас, Боже. Вот что значит — ночевать в комнате без распятия. Утро уже. Этьена нет, постель даже не смята. Наверно, давно уже встал — немудрено, в такой-то душный день!..
Он поднялся, оделся, стараясь не спешить. Руки его слегка дрожали. Быстренько преклонил колени и прочитал утреннюю молитву — вместо распятья обращаясь к окну. От сна восстав, прибегю к Тебе, Владыко, Боже, Спаситель мой. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen. Не дай Боже никому таких снов.
Потом Кретьен поднялся и поспешил вниз, найти Этьена. Спустился по лестнице — бледноватый еще, но спокойный. В окна струился блеклый свет ненастного утра. Нижний зал уже не пустовал — там сидели и пили несколько егерского вида малых, хозяин хлопотал, бегая в кухню и обратно. Горел огонь (в такую-то духоту!), какой-то замызганный мальчишка оглушительно драил медный таз.
И тут Кретьена в первый раз что-то дернуло. Какая-то мысль, настолько невнятная, что не укладывалась в осмысленное подозрение.
Что-то во всем этом было не так.
Будто устроитель мистерии предусмотрел почти все, но допустил одну маленькую, очень маленькую ошибку, из-за которой, однако же, дробится целое. Как портрет человека, у которого, например, одно ухо нарисовано вверх тормашками.
…Так, молчи. Сделай вид, что ты во все поверил. Принял спокойно эту слегка искаженную явь. Не подавай вида, что ты их раскусил. Вон уже и хозяин как-то странно косится на тебя, и один из бражников приподнял лицо — что-то почувствовав… (А ты знаешь, во что они все превратятся, когда поймут, что ты их раскусил?..)
…Трава. Там в углу комнаты растет трава. Зеленая и высокая. А это кто… прополз по потолку?.. Муха?.. Жук?.. Но почему такой большой? Или…
Стараясь выглядеть как можно более естественно и спокойно, Кретьен пересек залу под безмолвными, пристальными взглядами — даже маленький чистильщик таза поднял остренькое лицо (о, Господи, и это я принял за человека, ребенка?..)
Подошел к двери, стремительно распахнул ее.
За дверью была ночь.
Кретьен закричал — так, что голос его разнес в куски плохо склеенный мирок сна — и проснулся снова, проснулся в постели, залитый холодным потом, дрожа крупной дрожью. Утренний бледный свет заливал его нагое тело, разбросавшее все простыни. На краю кровати, спиной к нему, сидел Этьен.
…Безошибочно, чутьем острой, тоскливой нежности, чутьем безнадежной любви Кретьен уже понял все — на мгновение раньше, чем тот обернулся. Обернулся всем телом — лицом, обрамленным мягкими спутанными волосами, узенькими плечиками, слишком хрупкими даже для тринадцати лет…
Да, конечно, то был Этьен. Но не нынешний, двадцатилетний. Это был Этьенет.
Сон, только сон. Но это уже неважно. Я не хочу просыпаться, не хочу. Мне все равно. Я хочу остаться здесь, с тобой.
— Здравствуй.
— Здравствуй… Этьенет.
— Я рад тебя видеть, Ален.
Кретьен подобрался ближе. Сел рядом с братом, вплотную, не решаясь к нему прикоснуться. Он отличался хрупкостью и по эту сторону смерти, а теперь, лишившись плоти, казался совсем уязвимым. Не бери за руку, а то сломаешь.
— Почему… — голос Кретьена звучал хрипло, словно он сдерживал внутри боль и раздирающую нежность, — почему ты не приходил раньше… Этьенет?.. Я же… так просил тебя. Так звал.
— Я не мог, — мальчик говорил одними губами, почти беззвучно. Глаза его, прозрачно-серые, были расплывчаты — от воды и туманной дали, наполнявших их, как перевернутые чаши. Он казался не живым и не мертвым — тем, кто до последнего дня пребывал мертвым и еще не научился снова существовать. — Я хотел. Я люблю тебя, Ален.
— Я тоже… люблю тебя. Этьенет. Прошу тебя, не покидай меня.
Тот покачал головой. Волосы его, легкие, почти невесомые, казались слегка седыми. Он протянул полупрозрачную руку и коснулся ею лица своего брата. Пальцы его были холодными — как тогда, когда Ален нес его, помертвелого, бледного от воды, по душным летним улицам, — и такими же белыми, обесцвеченными. Старший брат не отдернулся от прикосновения, но взял его руку и поцеловал. Рука, сухая и неподвижная, мертвой рыбкой лежала в Кретьеновой ладони.
— Братик… Этьенет. Я люблю тебя. Я всегда любил тебя. Кроме тебя… мне не нужно никого.
Этьен покачал головой опять, серая вода — или слезы — качалась в его глазах.
— Не надо… Ален. Пожалуйста. Лучше расскажи о себе. Как ты тут живешь.
— Я?.. Как-то… Хорошо. У меня все хорошо, ты не беспокойся. Я вот тут… еду искать замок Грааля. И со мною есть друг. А еще я написал много. Стал… поэтом, настоящим. Но это все неважно, Этьенет. Это все потом.
Мальчик смотрел на него, не отнимая руки, одетый в ту же самую белую рубашку, в которой он умер. Ниже колен, с широким воротом. Ноги его были босыми и бледными, и казалось, что Этьенету холодно. Давно уже холодно.
— Тебе… холодно?.. Хочешь… я обниму тебя?.. Станет тепло.
— Нет, Ален. Не надо. Не трогай меня.
— Почему… братик?..
— Потому что я — мертвый, — обстоятельно, очень по-Этьенетовски объяснил тот, и в глазах его качалось то же странное выражение, от которого Кретьену хотелось упасть лицом вниз и так лежать. — Нельзя трогать мертвых во сне, иначе за собой уведет. А ты — живой. Тебе туда не надо.
— Мне надо быть с тобой.
— Нет.
Глаза его на миг изменились и стали цвета тумана, плывущего тумана за окном. Похоже, те, кто обставлял и задумывал этот сон, не позаботились о мире за стенами. Кретьену казалось, что подойди он к окну — не увидит там ничего. Ни двора, ни частокола, ни стен и башен Кагора вдалеке, за широкой полоской зелени — просто ничего.
