Однако в другом письме к Г. П. Струве Михаил Федорович писал несколько иначе: «…Стихотворения „К Синей Звезде“ безусловно относятся к Елене Карловне Дебуше, за которой Николай Степанович ухаживал, — и это было известно. Насколько он сильно ею увлекся? Не знаю, думаю, ему нужно было — он всегда склонен был увлекаться. Это его вдохновляло. Насколько мне кажется, у него еще в это время был другой предмет увлечения. Но Елена Карловна — чужая невеста, это осложняло его чувства… Это ему давало новые ощущения, переживания, положения для его творчества, открывало для его поэзии новые психологические моменты. „Синяя звезда“ (Елена Карловна) была именно далекой и холодной (для него) звездой. „Под Голубой Звездой“ — это то, что он проектировал и как хотел назвать (как говорил, неоднократно, мне и Наталье Сергеевне) сборник стихов, посвященных парижскому пребыванию и написанных в Париже. Возможно, позднее эти чувства были пересилены другими чувствами, которые остались и вылились „К Синей Звезде“? „Под голубой звездой“ звучит как место, в котором, где совершались известные происшествия и вещи. „К Синей Звезде“ — там главным образом относящееся к ней (к Елене Карловне). Есть вещи, написанные раньше и включенные туда же, т. е. все, что даже косвенно касалось ее…»
Особняком среди написанных во Франции стихотворений стоит «Эзбекие», приуроченное к годовщине посещения поэтом этого сада. Поэт тоскует в Париже по своим былым путешествиям. Он понимает, что в тот сад скитаний нет возврата.
Ахматова, процитировав стихотворение «Эзбекие», писала: «…путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов… И все же и в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той „золотой двери“, которая должна открываться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913, признался, что „золотой двери“ нет». Возможно, это и есть то самое признание в разочаровании в скитаниях.
Хотя в другом стихотворении «Среди бесчисленных светил…», написанном зимой-весной 1918 года, поэт вновь обращается к теме скитаний, но теперь уже он тоскует по родине:
Среди бесчисленных светилЯ вольно выбрал мир наш строгийИ в этом мире полюбилОдни веселые дороги…
Впрочем, он тоскует и по Франции, которую (он понимает) ему придется покинуть. Именно в это время, весной 1918 года, он пишет стихотворение «Франции», обращенное к России:
Франция, на лик твой просветленныйЯ еще, еще раз обернусьИ как в омут погружусь бездонныйВ дикую мою, родную Русь.
Почему Гумилёв сопоставляет две страны? Да потому, что в России произошел пока еще ему неведомый октябрьский переворот и большевики отреклись от всех союзников, предали и Францию, и восторжествовали темные силы. Настало люциферическое время на его родине, и поэт пишет об этом открыто:
Ты прости нам, смрадным и незрячим,До конца униженным, прости!Мы лежим на гноище и плачем,Не желая божьего пути.
В каждом, словно саблей исполина,Надвое душа рассечена,В каждом дьявольская половинаРадуется, что она сильна.
Вот ты кличешь: «Где сестра Россия,Где она, любимая всегда?»Посмотри наверх: в созвездье ЗмияЗагорелась новая звезда.
Сам поэт рискнул по возвращении в Россию опубликовать это стихотворение в июльском (№ 15) номере «Нового Сатирикона» за 1918 год. Думается, он еще просто не понимал, чем ему это могло грозить. После этого стихотворения Гумилёв не рисковал писать открыто о большевистском перевороте.
Время, проведенное во Франции, считается плодотворным для поэта. Если в 1916 году, когда Гумилёв разочаровался в войне, он написал всего десять стихотворений, среди которых к шедеврам можно отнести, пожалуй, одно — «Рабочий», то в 1917 году поэт написал пятьдесят девять стихотворений, причем сорок семь — за границей. Там же в 1918 году он написал еще шесть стихотворений.
Среди названных произведений нужно отметить особо китайскую поэму «Два сна», опубликованную частично в книге «Стихотворения. Посмертный сборник» (2-е изд. 1923). В Петрограде Гумилёв задумал написать поэму во время работы над переводами китайских поэтов. В Париже Николай Степанович изучал китайскую поэзию по «Яшмовой книге» (китайские стихи, переведенные на французский язык дочерью Теофиля Готье — Жюдит Готье). Кроме этого, Гумилёв читал другие переводы с китайского — маркиза Сен-Дени и Юала Уили — хранителя Британского музея.
Интересно, что предпочтение Гумилёв отдал тем не менее переводам дочери столь любимого им поэта. Из шестнадцати стихотворений будущей книги «Фарфоровый павильон» одиннадцать взяты из «Яшмовой книги».
Гумилёв в Париже собирал картины и гравюры, рисунки. Один из его близких знакомых — Александр Цитрон, у которого он жил до самого отъезда в Лондон, вспоминал: «До своего отъезда из Франции… поэт жил у меня в Пасси. <…> При отъезде он оставил мне для хранения ящик с книгами и значительное количество картин, гравюр, рисунков и альбом, купленные в Париже. Часть его имущества я передал художнику Ларионову; книги же хранятся у меня в Париже. Охотно передам их наследникам или ближайшим друзьям».
Ларионов опекал Гумилёва. Вначале Николай Степанович поселился в одном доме с ним. Друзья познакомили Гумилёва с Сергеем Дягилевым, пригласили его на спектакли в театре «Шатле». Дягилев заказал Гумилёву либретто для балета. Ларионов договорился с Гумилёвым поставить балет «Гондла». Наталья Гончарова, узнав замысел новой трагедии Гумилёва (он тогда работал над «Отравленной туникой»), предложила ему поставить балет из византийской жизни «Феодора». В архиве Михаила Ларионова сохранился рисунок, где Гумилёв был изображен с С. Дягилевым и Г. Аполлинером.
И Ларионов, и Гончарова рисовали Гумилёва. Наталья Сергеевна написала триптих Гумилёва: гусар, он верхом на пушке, в Африке. М. Ларионов через много лет написал Г. Струве: «…Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон… Н. С. был знаком близко с Честертоном и с группой английских писателей этого времени, а в Париже дружил с Вильдраком. Жил он, Н. С., на rue Galilee[68], в отеле того же имени. А последний раз в Hotel Castille на rue Cambon[69], где в то время и я жил. Самой большой его страстью была восточная поэзия, и он собирал все, что этого касается. Одно время он поселился внизу в сквере под станцией метро Passy, у некоего г. Цитрон. Вообще он был непоседой — Париж знал хорошо — и отличался удивительным умением ориентироваться. Половина наших разговоров проходила об Анненском и о Жерар де Нервале. Имел странность в Тюляри садиться на бронзового льва, который одиноко скрыт в зелени в конце сада почти у Лувра. (22 октября 1952 г.)…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
