Чехов составлял свое мнение по всем доступным ему печатным источникам. Он словно вел собственное расследование, в котором на передний план выходило политическое «закулисье», развращавшее общественную совесть и умалявшее в людях нравственное чувство. Если подобное — ложь, подлог, клевета — позволено министрам, высшим военным чинам, ведущим журналистам, то оно, выходит, разрешено всем?
Когда работа, неотложный большой труд, скрытое размышление занимали время и мысли Чехова, его письма становились подчеркнуто спокойными. Внешнее проявление чувств и внутреннее душевное напряжение, видимо, оказывались обратно пропорциональны. Судя по письмам конца 1897 года, Чехов сосредоточился на обдумывании рассказов, обещанных журналам «Русская мысль» и «Cosmopolis», и на том, как устраивать теперь свою жизнь.
Слова — «если буду жив»; — «умирать я не собираюсь»; — «я махнул рукой на кровь»; — и длительное кровотечение выдавали очевидное. Легочный процесс не замер даже в теплой Ницце, при почти праздной жизни. Так что же делать?
Строить дом в Ялте или здесь, в Ницце? Уезжать за границу только на зиму? Заплатить оставшийся «капитальный» долг банку, чтобы мелиховское имение и угодья целиком принадлежали семье? При любом раскладе требовались большие деньги. Тогда как даже небольшие давались тяжело. Работа обостряла процесс в легких и вызывала кровотечение. О здоровье нечего было и помышлять, лишь бы протянуть на остатках легких. Чехов написал Суворину перед Новым годом: «Что же касается моего здоровья, то болезнь моя идет crescendo и уже, очевидно, неизлечима…» И свел на шутку, мол, говорит о «лени».
Может быть, поэтому на картину, изображенную Соболевским в письмах Чехову по возвращении в Москву как существование в аду, он ответил скрытой иронией. Василий Михайлович жаловался: «Стон пьяных голосов на улицах, непроходимая тьма и скука в домах, болезненное чувство беспричинного страха за свое существование <…> тоска, тоска и тоска, гнетущая не только больных и алкоголиков, но решительно всех мыслящих русских людей, — вот наша обстановка повседневная, беспросветная, нисколько мною не преувеличиваемая. <…> Солнце пропало в России, где в сущности люди живут по необходимости: только потому, что нас, славян, никуда больше не пустят. <…> Мы здесь живем по-прежнему, сидим и ждем чего-то. А чего ждать? Все так и будет, как с Вашей учительницей: поехала в город — вернулась <…> и больше ничего мы не увидим».
Может быть, Соболевский искал у Чехова утешения? Или непроизвольно настраивался на интонацию последних рассказов Чехова и тем самым располагал его к доверительным дружеским беседам. К тем российским бесплодным проникновенно-«вольнодумным» разговорам, которые любили в некоторых московских редакциях и гостиных.
Упоминая в ответных письмах газету «Русские ведомости», благополучно редактируемую Соболевским, желая здоровья всем домашним своего корреспондента, Чехов словно говорил пятидесятилетнему человеку, счастливому в браке, в детях, успешному в своем деле, не бедному, не страдающему, к счастью, неизлечимыми недугами, что грешно впадать в такую красочную меланхолию: «Вы такими мрачными красками изобразили Москву с ее погодой, юбилеями, похоронами; я не могу ответить Вам тем же, так [как] у нас в Ницце юбилеев нет <…> все живы и погода изумительная, райская»; — «Не приедете ли Вы? Поехали бы вместе в Монте-Карло, в Корсику, в Алжир. Подумайте-ка!»; — «Когда приедете? Quatre premier[15] и устрицы ждут Вас»; — «Будьте здоровы и благополучны. Не забывайте пребывающего в одиночестве и скучающего А. Чехова».
* * *
За месяц до Рождества Чехов распорядился в письме сестре: «Не забудь <…> сотскому Григорию дать 1 рубль, священнику, когда приходит с крестом, не давать меньше 3 р. <…> узнай, сколько в Талежской школе мальчиков и девочек, и, посоветовавшись с Ваней, купи для них подарков к Рождеству. Беднейшим валенки; у меня в гардеробе есть шарфы, оставшиеся от прошлого года, можно и их пустить в дело. Девочкам что-нибудь поцветистее; конфект не нужно».
После праздников Чехов собирался с Ковалевским в Алжир. На несколько недель, потом обратно в Ниццу и лишь весной в Россию. Ему уже прискучили сидение на одном месте, однообразие впечатлений, поездки в Монте-Карло. Над уверениями, будто можно выработать некую систему и непременно выигрывать, он подсмеивался. Сам играл редко и по маленькой. Над своим выигрышем шутил, из-за проигрыша не расстраивался. Записал однажды в книжке: «Видел, как мать Башкирцевой играла в рулетку. Неприятное зрелище. <…>Я видел, как крупье украл золотой». Один раз наблюдал за проигравшимся англичанином. Тот, не вставая из-за игорного стола, молча разорвал в клочья портмоне, потом так же молча встал и вышел, подчеркнуто спокойно.
Это было скучно и не волновало Чехова. В середине декабря он признался Суворину, что пишет «маленький роман», но, видимо, что-то не заладилось. Жаловался, что «сюжеты перепутались в мозгу», что ему мешают хорошая погода, чужой письменный стол, бесконечные трапезы в пансионе, и вообще, как он пошутил, «не с кого взыскивать». С соотечественниками Чехов сходился трудно. Не шел далее вежливых приветствий. В беседы вступал неохотно, более наблюдал.
Итак, не получалось ни лечения, ни отдыха, ни работы. Для отдыха нужны деньги, для денег работа, для работы здоровье, для здоровья лечение и отдых. И деньги немалые. Не рубли, как семнадцать лет назад, в первые московские годы, в бытность семьи на Грачевке. Не две-три сотни в месяц, как в пору первых литературных заработков, на которые Чехов содержал «семейный клобок», перебиравшийся с одной квартиры на другую. Но тысячи…
Пусть не десятки тысяч, которые в Монте-Карло русские спускали за вечер. Всего несколько в год, но все-таки…
Невозможны были ни возврат к нищете полуподвальных помещений, к «благородной бедности» с ненавистными авансами, залогами то часов, то золотой монеты; ни к постоянным долгам предсахалинской поры и к большому долгу в мелиховские годы.
Дело не в реноме известного писателя. Не в «плебейской гордости», над которой он сам подшучивал. Но в ощущении свободы и покоя. Чехов много раз, по его выражению, «выскакивал» из денежной петли, из отчаянного безденежья. Он никогда не хотел богатства, отсюда его постоянные шутки над женитьбой на богатой, над возможным выигрышем. Он, судя по его письмам, по воспоминаниям и дневникам современников, боялся искушения скупостью, жадностью. Если у него появлялись лишние деньги, то они как-то быстро улетучивались.
Уходили на дружеское застолье, подарки, книги. Но более всего на очевидную и скрытую благотворительность. На нее он отдавал не из лишних, а из средств, необходимых на хозяйство, на текущие расходы. Не гасил основной долг банку, однако куда большую сумму уже истратил на строительство двух школ, колокольни и пожарного сарая в Мелихове. На плату за неимущих гимназистов, помощь погорельцам. На лекарства для крестьян, которых он лечил, на попечительство. В записной книжке Чехова есть шутливая запись: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
