Необычайная яркость этого детского облика удивить меня не могла: мать Люси была женщиной выдающейся, пусть и надломленной обстоятельствами. Самый одарённый скульптор никогда не проявит себя, если заставить его всю жизнь заливать в формы металл. Условия жизни, которые уготовила судьба миссис Ферн, вряд ли могли способствовать развитию всех сторон её оригинальной натуры. А ведь в иные времена она вполне могла бы оказаться в центре бурных событий, вызывая всеобщее восхищение и проявляя неженскую стойкость. Такой характер можно лишь уничтожить – подавить его невозможно.
Детский лик словно светился аурой надежды: казалось, юное существо это должно оставить в нашем мире заметный след и речь его всегда будет слышна в гуле толпы. Но где она сейчас, эта девочка? Разве мать не должна всем сердцем любить такое дитя – лелеять этот уникальный росток, которому суждено расцвести в грядущем?
Пока за окном бушевал шторм, заснуть я, конечно, не мог. Откатив от стены диванчик, стоявший в одном из углов, я прилёг и стал вслушиваться в дьявольские придыхания ветра. Тысячеголосым бесовским хором вопил он у моего окна, посылая вопли в трубу и дымоход; словно шотландец, обезумевший в пляске, то выплёвывал страшные ругательства, то опустошённо стонал, то всхлипывал от яростной боли.
Наконец, подавленный этими тягостными впечатлениями, я сомкнул веки, и тут же передо мной возникло лицо девочки – лицо, которое было последним, что я видел в тот вечер. Умоляющий взгляд серьёзных глаз, решительно сжатые губы, сдвинутые брови… Тоненькое существо, напряжённо выпрямившись, тянулось ко мне, и капли дождя стекали по ручонкам куда-то вниз. Я попытался прикоснуться к ней, но не смог: видение отпрянуло прочь, продолжая издалека молить меня о чём-то. А когда я совсем уже отчаялся понять его, приблизилось вдруг к самому уху и прошептало ледяными губами: «Я обречена бродить здесь… навеки обречена бродить здесь». Бесприютная и измученная, усталая, но неугомонная, сущность эта жаждала успокоения, не в силах отыскать себе клочка земли, который согрел бы её остов, навсегда укрыл бы от этого мира.
Тусклые глаза молили о вожделенном сне, юное измученное лицо жаждало коснуться подушки, маленькое тельце, уставшее от жутких скитаний, трепетало в последней надежде обрести себе вечное ложе. Ни прикоснуться к ребёнку, ни заговорить с ним я не успел: видение вдруг исчезло. На смену ему явился мрак, окутав меня пустым и тяжёлым сном.
Что-то вдруг разбудило меня: что именно – понять было невозможно. Я вскочил на ноги, охваченный тем странным чувством, что возникает при внезапном пробуждении, когда, не подозревая ещё, с какой стороны грозит опасность, человек готов действовать, и притом без промедления. Нервы мои напряглись. Что разбудило меня? Во всём доме не слышно было ни звука. И всё же… Так ли уж безмолвен был этот мрак? Когда все чувства обострены до предела, звук скорее чувствуется, нежели слышится. Теперь я мог уже сказать совершенно точно: в нескольких шагах от меня кто-то бесшумно ступал по половицам.
Я взглянул на часы: стрелки показывали час ночи. Я проспал три часа. Послышались тихие шаги: кто-то приближался к моей двери. Тяжёлой поступью шёл мужчина, за ним едва слышно следовала женщина. Я в ужасе глядел на дверь, ожидая, что она распахнётся, подсвечники слетят со стула и произойдёт нечто ужасное. Но дверь оставалась закрытой. Я быстро приблизился к ней и прильнул к замочной скважине. Совсем рядом прошуршало женское платье.
– Томас, дорогой, не сегодня! – послышался печальный шёпот миссис Ферн. – Нет, только не в эту ночь!
– Нет, сейчас! – Этот угрюмый бас мало напоминал голос моего радушного хозяина. – Иди в постель, моя милая, я просто принесу тебе свечку.
– Как же я могу вернуться, Томас, ты сошёл с ума. Не этой ночью, пожалуйста. Твои нервы уже на пределе.
– Возвращайся, моя девочка. Оставь меня: я просто принесу тебе свечку.
Обладатель тяжёлой поступи стал подниматься, лёгкие шаги затихли внизу. Наступила тишина. Десятки самых фантастических предположений ночными тенями возникали у меня в мозгу. Одна такая минута по насыщенности своей стоит сотни жизней. Свеча догорела, и я вдруг осознал, что за окном тихо. Я отдёрнул шторы: на небе, словно разорванном пополам, сияла безмятежная луна. Её бездушный свет не несёт в себе любви и огня: он – квинтэссенция чужого сияния – сродни тем из нас, кто любит пригреться в тени великого человека, не испытывая при этом даже симпатии к источнику, этот огонь порождающему.
Всё же лучше отражённый свет, чем свеча, решил я, тем более что свечи-то у меня теперь как раз и не было. Но потом понял, что весь свет Вселенной я отдал бы в ту минуту за одну-единственную свечку: не понесёшь же луну с собой в коридор! Впрочем, без неё было бы, пожалуй, ещё хуже. Я чуть-чуть выждал, но не услышал ни звука. Возможно, хозяин также решил довериться яркому свету царицы ночи и не стал искать свечу. Я открыл дверь и остановился в тёмном коридоре. Через несколько секунд внизу послышались шаги; на лестнице не видно было ни зги. Шаги приближались. Прежде чем человек достиг лестничной площадки, на которой располагалась моя комната, я успел скрыться за дверью и тихо её прикрыть. Наступила пауза; затем вновь раздались звуки шагов – хозяин продолжал подниматься. С неожиданной решимостью я, в одних носках, вышел на тёмную лестницу и отправился вслед за ним.
На следующей площадке он опять постоял в темноте; вновь миссис Ферн вышла из спальни и стала уговаривать мужа вернуться. Тот с прежним упрямством посоветовал ей возвращаться в постель и продолжил свой путь. Лунный свет, струившийся из маленького оконца, падал на лесенку, скрывавшуюся в нише на верхней площадке. Хозяин взбежал по ней с юношеской прытью, затем разжал кулак, вставил ключ в замок скрывавшейся в темноте двери, бесшумно повернул его и вошёл внутрь. Дверь осталась чуть приоткрытой. Вверх по той же лесенке осторожно двинулся и я. Ноги меня не слушались, поступь была нетвёрдой, но я сумел добраться до вершины без единого звука. Затем толкнул дверь и оказался в комнате – точнее, на чердаке.
В первое же мгновение я успел охватить взглядом все детали обстановки; в следующее – разгадать тайну «верхнего этажа». Каждый уголок комнатки был освещён ярким и холодным лунным светом. Скошенная крыша, подпираемая грубо отёсанными суковатыми балками. Чёрная ткань на стенах. Красный коврик в середине помещения, а на нём – ящичек с высокими серебристыми рукоятками. Перед гробиком в ярком сиянии лунного света согнулся в три погибели – скорбно, но явно не для святой молитвы – пожилой мужчина. Все мои чувства напряглись, словно натянутые струны.
Похолодев от ужаса, я шагнул в комнату. Хозяин вскочил на ноги, да так и остался стоять передо мной, не в силах произнести ни слова. Я заговорил первым:
– Итак, мистер Ферн, вы наконец-то разоблачены.
Он продолжал глядеть на меня, словно ожидая, пока из хаоса мыслей не составится вразумительного ответа. Затем вздохнул и с какой-то вялой покорностью произнёс:
– Да, наконец-то.
Я растерялся. Хозяин не оправдывался, – похоже, он был в замешательстве.
– При моём скромном участии закон настиг вас, мистер Ферн, и вам придётся ему подчиниться.
– Да, да, – тихо ответил он. – Вот уж три года исполнится в октябре, как я дурачу его, этот самый закон.
– О боже, как можете вы столь хладнокровно говорить о содеянном! – вскричал я. – Неужто сердце ваше так очерствело, что, даже совершив ужаснейшее убийство…
– Как вы сказали?! – воскликнул хозяин, поражённый моими последними словами. – Убийство? Да будьте вы прокляты! Пусть Бог осудит вас так же несправедливо, как вы меня осудили!
Он схватил меня своей огромной ручищей и принялся трясти за плечо. По лицу его потекли слёзы, а проклятия, казалось вырвавшиеся из глубин сердца, так и застыли на губах, не находя себе выхода. Я поглядел на него, на посеребрённый гробик, стоявший посреди этого заброшенного чердака, и вырвался из тисков.
– В таком случае, во имя общего нашего Судии, ответьте мне, что это такое? – Я указал на жуткий ящик.
Страсть его вдруг угасла. Он закрыл руками лицо и как слепой побрёл к середине комнаты. Затем опустил голову к гробику и сквозь слёзы принялся шептать какие-то ласковые слова, тут же сливавшиеся со всхлипываниями. Почувствовав какое-то движение за спиной, я обернулся и увидел миссис Ферн. Лицо её было таким же белым, как и падавший на него свет, но женщина держалась с достоинством, являя собой резкий контраст как с мрачным чердачным склепом, так и с самим видом сломленного горем мужа. Видно было, как быстро под длинной ночной рубашкой вздымается грудь, – в остальном хозяйка оставалась совершенно спокойной.
Бросив на меня быстрый взгляд, она подошла к мужу и обвила руками его шею. Он вздрогнул от прикосновения и склонил свою огромную взъерошенную голову ей на плечо. Глубина горя, потрясшего этого человека, была неизмерима: его необузданный темперамент открылся вдруг передо мной с совершенно неожиданной стороны. Она вытерла ему, как младенцу, ладонями слёзы с лица. А когда несколько мгновений спустя взгляды их обратились к маленькому окошку, указала на небо, по которому проплывали облака и где торжественная синева словно спряталась среди россыпи мерцающих звёзд, спасаясь от яркой луны. Он снизу вверх взглянул на жену, подобно бессловесной твари, требующей от высшего существа объяснения собственным невыразимым чувствам. В голосе миссис Ферн, ответившей на его немой вопрос, послышалась особенная теплота:
