– Уважаемые дамы и господа! Я ученый-механик. У меня есть хорошие работы по гидро– и аэродинамике. Но к ракетной технике и изучению космического пространства я никакого отношения не имею, а служу лишь ширмой, за которой прячутся те, кто имеет...
Но Седов этого не сказал, полмира объездил и «отцом русского спутника» пребывал несколько лет. Мне его всегда было жалко. Мне кажется, это унизительно для настоящего ученого...
Однако нельзя не признать, что выступление Леонида Ивановича в Копенгагене в какой-то степени действительно помогло рождению космонавтики. С незапамятных времен в России дороже ценилось то, что говорят по ту сторону пограничного шлагбаума, нежели то, что думают по тому же поводу с этой стороны. В космонавтике тоже нередко так получалось, что шевелиться нас заставляло чужое шевеление. Наиболее умные и хитрые наши специалисты даже отработали такой прием: на высоких совещаниях в конце доклада небрежно бросали:
– Хочу отметить, что на аналогичные работы в США выделено N миллионов долларов...
И действовало! Впрочем, в Хьюстоне американцы рассказывали мне, что они точно так же пудрили мозги своим администраторам...
Короче, трудно точно сказать почему: под влиянием ли заявления Эйзенхауэра, или советских и зарубежных публикаций Седова, и всей этой шумихи вокруг них, но с августа 1955 года начинается новый виток предыстории нашего спутника.
29 августа Королев отправляет, как тогда говорили, «в инстанции» подробную программу исследования космоса – от простейших спутников до полета человека. Еще раз подчеркиваю: его об этом не просят, никуда его не вызывают, он делает это только по собственной инициативе.
На следующий день – 30 августа – опять-таки по инициативе Королева собирается весьма представительное совещание в кабинете Главного ученого секретаря Академии наук Александра Васильевича Топчиева.
Топчиев был неплохой химик-органик, но, очевидно, куда более сильный научный администратор. С военной поры, когда стал директором Московского нефтяного института, пошел он по этому пути: замминистра высшего образования, Главный ученый секретарь, а потом и вице-президент Академии наук. Это был энергичный и умный человек, с крепкой деловой хваткой. Вместе с несколько «возвышенным» романтиком Несмеяновым «приземленный» реалист Топчиев сумел сделать немало полезного для Академии, пока Хрущев не задумал перестраивать ее по собственному образцу.
На этот раз, с учетом всех событий, Александр Васильевич прикинул, что результатом новой говорильни должен быть не просто «обмен мнениями», а какое-то конкретное решение. Королев выступил с коротким докладом, рассказал, как идут дела с «семеркой».
– На днях состоялось заседание Совета главных конструкторов, – сказал Сергей Павлович, – на котором был подробно рассмотрен ход подготовки ракеты в варианте искусственного спутника. Конкретной компоновкой мы займемся, когда у нас будут все габариты и веса. А пока я считаю необходимым создать в Академии наук специальный рабочий орган, который занялся бы программами научных исследований с помощью целой серии искусственных спутников, в том числе и биологических, с животными на борту. Этот орган должен уделить самое серьезное внимание изготовлению научной аппаратуры и привлечь к этому делу ведущих ученых Академии наук...
Топчиев одобрительно кивал.
– И я поддерживаю предложение Сергея Павловича, – отозвался Келдыш. – Важно назначить толкового председателя.
– Вам и быть председателем, – с ходу парировал Королев. – Вы согласны со мной, Валентин Петрович? – он обернулся к Глушко.
– Согласен. Главное, Мстислав Всеволодович сможет реально оценить возможности создания этой научной аппаратуры в столь короткие сроки. Когда ракета полетит, приборы не должны тормозить нашу работу...,
Так Мстислав Всеволодович Келдыш начал вплотную заниматься спутником. Через несколько лет, полузасекреченный, он получит газетный псевдоним: «Теоретик космонавтики».
Младшему сыну преподавателя Рижского политехнического института Всеволода Михайловича Келдыша, Мстиславу было всего четыре года, когда армии Вильгельма вторглись в Латвию. Семья Келдышей переехала из Риги в Москву. Найти квартиру оказалось делом очень нелегким, и они поселились за городом, в Лосиноостровской. Тут и прожили трудные три года.
Однажды весенним вечером в дом постучали. На пороге стоял усатый человек в простой солдатской шинели. Извинился за беспокойство, аккуратно вытер ноги о половичок, улыбнулся ребятишкам, представился:
– Фрунзе, председатель Иваново-Вознесенского губисполкома.
Михаил Васильевич приглашал профессора Келдыша в Иваново-Вознесенск. Там, в изнуренной разрухой русской текстильной столице, задумал Фрунзе создать новый политехнический институт. Всеволод Михайлович Келдыш стал одним из первых и ведущих профессоров нового учебного заведения.
В 1963 году мне довелось встретиться с Всеволодом Михайловичем, выдающимся советским строителем, академиком архитектуры. Мы беседовали у него дома, в большой полуподвальной квартире рядом с Музеем изобразительных искусств, которую он очень любил и категорически отказывался из нее переселяться куда-нибудь повыше.
– Ну что вам сказать, – весело говорил Всеволод Михайлович. – У нас в семье было семеро детей. Если бы я знал, что один из моих мальчишек станет президентом Академии наук СССР, может быть, я обращал бы на него больше внимания. – Мне всегда казалось, что самый талантливый не младший, а старший, который стал руководителем джаза. А Мстислав... Помню, он ездил со мной в Балахну, на строительство бумажного комбината. Есть даже снимок: сидит верхом на бетономешалке...
Учился Мстислав хорошо. В шестнадцать лет он окончил школу и решил идти по стопам отца – стать строителем. Хотел поступить в МВТУ на строительный факультет, но его не приняли: слишком молод. Старшая сестра, студентка математического факультета Московского университета, советовала брату попытать счастья в МГУ. В ту пору в приемную комиссию университета входили и студенты. Молодость нового абитуриента их не смутила. Сомневающимся преподавателям они говорили: «Давайте попробуем. А если он сдаст все на отлично?» Он и сдал все на отлично.
Одним из ведущих профессоров в университете был тогда Николай Николаевич Лузин. Он воспитал блестящую плеяду советских математиков: А.Я.Хинчин, П.С.Александров, Л.А.Люстерник, М.А.Лаврентьев, А.Н.Колмогоров. Среди его учеников был и молодой Келдыш. Однажды в фойе Московской консерватории Всеволод Михайлович Келдыш, гуляя с женой во время антракта, встретил Лузина.
– Должен вас очень огорчить, – сказал математик, – ваш сын идет на дно...
Звонок прервал беседу. Нетрудно понять, с каким нетерпением ожидал Келдыш-старший окончания концерта: шутка ли, когда профессор так характеризует своего студента, а этот студент – твой сын!
– Да, да, идет на дно! – продолжил в гардеробе Лузин начатый разговор. – Вы представляете, он увлекается прикладной математикой! Его, видите ли, интересуют инженерные задачи! Гибнет незаурядный математический талант!
Может быть, именно эта «инженерная жилка» в молодом математике и привлекла к нему внимание двух других ученых: заместителя начальника ЦАГИ Александра Ивановича Некрасова, уже известного нам по туполевской шараге, и выдающегося аэродинамика, первого ученика Н.Е.Жуковского Сергея Алексеевича Чаплыгина. После окончания университета в 1931 году двадцатилетний Келдыш становится сотрудником ЦАГИ.
«Научный труд – это не мертвая схема, а луч света для практиков», – поучал молодежь Чаплыгин. Может быть, как нигде в другом месте выявились в те годы в ЦАГИ принципиальные особенности новой математической школы – органическое слияние чистой и прикладной науки, диалектическое единство абстрактного и конкретного. Поэтому не случайной была победа над одним из коварнейших врагов самолетов – флаттером.
Флаттер – это стремительно нарастающая вибрация конструкции, внезапно возникающая при некой, так называемой критической скорости полета. Флаттер никак не предупреждал о себе, он внезапно охватывал самолет, и иногда было достаточно нескольких секунд, чтобы машина в воздухе развалилась на куски. С земли казалось, что самолеты взрывались. Это явление было столь стремительным и неуловимым, что находились люди, считавшие, что причина катастроф кроется совсем в другом, а «флаттер выдуман в ЦАГИ».
Столкнувшись с флаттером, которым тогда занимались опытные механики Борин, Гроссман и Кричевский, Келдыш сразу понял, что это лишь одно из проявлений еще неисследованного мира динамической прочности, в который вторглась авиация. Он занялся нестационарными, меняющимися во времени режимами, анализируя их с предельной математической точностью. Перед войной флаттер был побежден, но Келдыш понимал, что за частной задачей флаттера стоит целый сонм других проблем, которые не могут не появиться там, где царствуют невиданные ранее скорости.
