Но его незавидное положение еще более усугубилось 11 февраля 1946 года и в последующие дни. Дело было в том, что советские обвинители вызвали в качестве свидетеля Фридриха Паулюса[687], плененного под Сталинградом. Бывший генерал-фельдмаршал рассказал об истории разработки плана «Барбаросса», перечислив всех, кто принимал участие в подготовке к нападению на СССР, начиная с Кейтеля, Йодля и Геринга. Слова Паулюса вызвали негодование на скамье подсудимых, которые подозвали к себе адвокатов и принялись давать им поручения. Геринг, самый возбужденный из всех, крикнул Штамеру: «Спросите у этой свиньи, знает ли он, что поступает как предатель! Спросите, не принял ли он советское гражданство!» Адмирал Рёдер попытался его успокоить, но Геринг продолжал орать: «Надо опозорить этого предателя!»
Именно с этой целью он надавил на весьма слабого духом Бальдура фон Шираха, и тот поручил своему адвокату поставить под сомнение свидетельство Паулюса сразу же в начале следующего заседания трибунала. Но происки Геринга не остались без внимания американских властей, и уже с 15 февраля полковник Эндрюс в приказном порядке запретил подсудимым общаться между собой в тюрьме. Даже во время прогулок. Вечером 16 февраля Гилберт после посещения Геринга записал в своем дневнике: «Подавленный и дрожащий, как наказанный ребенок, [Геринг] спросил меня, что означает это наказание. И высказал совершенно верное предположение, что это следствие его насмешливого, высокомерного и диктаторского поведения. “Но разве вы не видите, что все эти ужимки и шутки служат для того, чтобы разрядить обстановку? Вы полагаете, что мне нравится сидеть и слушать все эти обвинения, которые сыплются на нас одно за другим? Ведь надо же как-то взбодриться. Если бы я их не стимулировал, многие из них попросту сдались бы”. Все это он произнес подавленным и покорным голосом. Я сказал ему, что прекрасно понимаю, что он чувствовал себя обязанным вести себя иначе, чем другие, и не так, как в камере. Что я уверен в том, что за своим фанфаронством он прятал глубокий стыд. Геринг не возражал, он даже принял еще более удрученный вид, чем демонстрировал в ходе всех слушаний. Хотя было видно, что отчасти в этом состоял его расчет. “Конечно, – согласился он, – психолог все это понимает. Но полковник Эндрюс вовсе не психолог. Неужели вы не понимаете, что я испытываю достаточное раскаяние в стенах этой камеры, сожалея о том, что не избрал другой жизненный путь и не прожил жизнь иначе, вместо того чтобы оказаться в таком состоянии?”»
Однако новые правила, несмотря ни на что, хорошо восприняли некоторые подсудимые, в частности Альберт Шпеер, который сказал Гилберту: «Это сделано очень вовремя – как раз в тот самый момент, когда некоторых уже стала угнетать диктатура Геринга, оказывающего на нас сильное давление. Несколько дней назад он сказал Франку во время прогулки, что тот должен свыкнуться с мыслью о том, что жизнь его кончилась, что у него нет другого выхода, кроме как стойко держаться до конца и умереть мучеником. Потом добавил, что сожалеть об этом не стоит, потому что наступит день – пусть даже пройдет пятьдесят лет, – когда поднявшийся немецкий народ признает в них своих героев и поместит их останки в мраморные саркофаги, установленные посреди какого-нибудь национального мемориала. […] То же самое он сказал фон Шираху. Мраморный саркофаг, представляете?.. Теперь мы все шутим по поводу мраморного саркофага. […] Бедняга Функ весьма озабочен, а фон Ширах, все взвесив, тоже не выказывает восторга по поводу перспективы умереть мучеником. Но Геринг знает, что пропал, и ему нужен эскорт минимум из двадцати мучеников масштабом поменьше, чтобы торжественно вступить в Валгаллу[688]».
Между тем обособленность Геринга усиливалась. Во Дворце правосудия подсудимые теперь обедали в пяти изолированных комнатах: компанию «молодых» составляли Шпеер, Фриче, фон Ширах и Функ, стол «ветеранов» объединял фон Папена, фон Нейрата, Шахта и Дёница. В третьей комнате обедали Франк, Зейсс-Инкварт, Кейтель и Заукель, в четвертой принимали пищу Рёдер, Штрейхер, Гесс и Риббентроп. В пятой комнате за обеденным столом сидели Йодль, Фрик, Кальтенбруннер и Розенберг. А Геринг принимал пищу в маленькой холодной комнате, где не было ни окна, ни аудитории…[689] Это давало ему возможность изображать мученика, но обстоятельства явно к этому не располагали: после полудня 19 февраля обвинение от советской стороны показало фильм о зверствах, совершенных нацистами в СССР: усеянные трупами военнопленных поля, изуродованные тела женщин, полные отрубленных голов корзины, повешенные на уличных фонарях гражданские люди и дети с проломленным черепом. С того момента участь Геринга отошла на второй план, что весьма его огорчило… А что же фильм? «Любой может снять такой фильм, – сказал Геринг в тот вечер своим посетителям. – Это не доказательство. […] Я не верю ничему, что говорят советские обвинители. Они могут выставить нас виновниками своих же зверств». Потом он без перехода с пафосом заговорил о том, что его по-настоящему волновало, – о его изоляции: «Хотя я нацист номер один в этой группе, это вовсе не значит, что я – самый опасный из всех. В любом случае, полковник Эндрюс должен понимать, что он имеет дело с историческими персонажами. Что бы ни сделали, мы – исторические личности, а он исторической личностью вовсе не является».
Потом Геринг сравнил свою особу с Наполеоном, тюрьму Нюрнберга – с Лонгвудом, а полковника Эндрюса – с губернатором Хадсоном Лоу, который навлек на себя много обвинений…[690] Несмотря на внешние проявления праздности, Геринг вовсе не оставался без дела. Он диктовал своим адвокатам длинные речи о своей карьере и о своих прошлых деяниях, читал все очерки о войне и военные мемуары, которые могли ему пригодиться[691], внимательно изучал обвинительный акт, протоколы с показаниями свидетелей и обвинительные документы, делая в них множество письменных комментариев. «Геринг всегда радовался, – вспоминал впоследствии помощник адвоката Вернер Бросс, – когда находил малейшие несоответствия в документах, составлявших толстые обвинительные дела; он полагал, что процесс будет выигран, когда он сможет указать на эти противоречия». Действительно, когда обвинение упомянуло об убийстве солдатами 11-й дивизии люфтваффе летчиков союзников в Мекленбурге, Геринг с торжествующим видом заявил, что в военно-воздушных силах Германии никогда не существовало 11-й дивизии. Когда люфтваффе обвинили в проведении опытов на мозгу умертвленных психически больных людей, бывший рейхсмаршал привел в качестве возражения чисто «технический» аргумент: для того, чтобы установить, какому воздействию подвергался человеческий организм во время падения самолета, его экспертам потребовались бы мозги нормальных людей, а не умалишенных… Когда советские обвинители вменили ему в вину вторжение в Польшу, он воскликнул, что русские полностью дискредитировали самих себя, поскольку в то же самое время СССР поступил точно так же. Что касается обвинения в личном обогащении путем присвоения произведений искусств, Геринг назвал его несостоятельным, якобы потому, что все сокровища доставлялись в музей Каринхалла, который после его смерти должен был отойти рейху![692] По поводу протоколов совещаний с наиболее компрометирующими его высказываниями он сказал, что следовало принять во внимание то, на фоне каких событий проходили совещания, и не вырывать его слова из контекста. «Господа явно не понимают того, что на совещаниях люди обычно высказываются несколько живее, чем на похоронах», – добавил Геринг. То же, что эти совещания стали причиной гибели множества людей, до него явно не доходило. Или было ему совершенно безразлично… Который раз в характере Германа Геринга поражала неспособность разделять чьи-либо переживания. Как тут не вспомнить о диагнозе, поставленном ему за два десятка лет до суда шведскими психиатрами: «Сентиментален по отношению к родным, но совершенно бесчувственен к остальным».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
