С каждой следующей сотней метров коридор расширялся и становился прямее. Подчиняясь какой-то странной закономерности, изменялись и надписи, но, так сказать, в обратной пропорции. Чем шире коридор – тем мельче и правильнее буквы… Сверху тихо упали призрачные колонны света. Это Болл, успел подумать я и выпустил из рук трапецию.
Помятый, разломленный надвое корпус, безобразно покореженные листы обшивки, иллюминаторы… Мертво и тускло мерцает отраженным светом серебристая плоскость. Отдельно валяются многобаллонное шасси, обгорелый киль с правым форсаж-мотором, пластмассовый панцирь носового локатора. Там, где должна находиться кабина пилотов, зияла темная дыра, через которую свисали наружу вырванные внутренности пульта… Сверхзвуковой стратолет, или, как его еще называют, – эйратер.
Печальные останки некогда красивой и гордой машины припорошены илом. Будто стая ворон, над обломками кружат траурно-черные лентовидные рыбы. И еще какие-то сиреневые рыбы с огромными пастями и развевающимися фалдами плавников. Вверху, на границе света и тьмы, парит спрут. Наш загадочный спрут. Щупальца скорбно приспущены вниз.
Я поплыл вдоль хвостовой части корпуса, сметая руками осевший ил. Болл опустился в разлом, и в иллюминаторах забрезжил свет его фары. Я взглянул в выбитый иллюминатор и увидел ряды чудовищно разбухших кресел. Это был пассажирский эйратер…
Скоро Болл выбрался наружу и сделал руками жест, который я отлично понял без слов: трупов, погибших при катастрофе, он не нашел. Да и не было смысла искать: морская вода и бактерии уничтожают их в течение нескольких недель… Я показал Боллу очищенный мною от ила участок. На серебристой поверхности – темно-синие буквы. Если забыть про белые надписи и читать по-русски нормально, получается: «ЛАДОГА». Вот так, коллега, этот эйратер носил русское имя «ЛАДОГА». А теперь гляди сюда и постарайся запомнить номер машины.
Мы облазили погибший эйратер вдоль и поперек. И постепенно перед нами стала вырисовываться картина давней катастрофы. Сначала, видимо, взорвался один из топливных баков. Больше всего поврежден левый борт, а от левой несущей плоскости мы не нашли ничего, даже обломков. Сильно обгорела хвостовая часть фюзеляжа. Нос корабля изуродован, очевидно, ударом о воду. Все остальные разрушения – результат хаотического лавинообразного падения эйратера вниз по каменистому крутому склону ущелья. Наверное, человеческих жертв не было вообще, потому что корабль выполнял какой-то специальный рейс. В заднем салоне, в грузовых отсеках и гардеробах мы не нашли ничего, что могло бы напомнить о пассажирах. Правда, в переднем салоне нам попалось несколько вещиц из тех, которые люди по старой привычке все еще берут с собою в дорогу. Однако на месте четырех кресел зияли отверстия люков. Заглянув в отверстия, мы убедились, что в нижнем отсеке не хватает четырех спасательных капсул, – в момент катастрофы люди успели катапультироваться. Но успел ли катапультироваться экипаж корабля, оставалось неясным: в бывшей кабине пилотов царила такая хаотическая мешанина из разрушенных приборов, сорванной облицовки, раздавленных пластиков, в которой было бы трудно разобраться даже многоопытному эксперту. Во всяком случае кресел мы там не видели и сочли это за добрый знак.
Версия о том, что «Ладога» совершала не пассажирский, а какой-то специальный рейс, возникла после того, как мы нашли в салоне странную и довольно большую конструкцию неизвестного мне назначения. Судя по тому, как пожимает плечами Болл, такой прибор (я называю эту штуковину «прибором» чисто условно) ему тоже приходится видеть впервые. На массивном основании покоится прозрачный, с закругленными ребрами куб. Внутри куба на общей оси две зеленоватые полусферы, одна из них чуть больше другой. Полусферы могут вращаться относительно друг друга, образуя полную сферу и напоминая тем самым детали хитроумного механизма древних астрологов. Если большая полусфера имела совершенно гладкую полость, то меньшая внутри была устлана множеством белых и мягких сосочков.
Сняв с основания боковую крышку, мы осветили фарами внутренность стального пьедестала и увидели там невероятное количество полупроводниковых конверсоров, собранных отдельными блоками. Внизу, утопленные в желобах магнитных регистраторов, поблескивали кассетные ампулы. Я вынул ампулы, и первое, что мне бросилось в глаза, – это красные штампы на них: «Сенсолинг-4».
Сенсолинг!..
Мало-помалу я пришел в себя от изумления. И снова где-то на дне моей памяти замерцал неясный крохотный огонек. Но, как и прежде, огонек лишь поманил воспоминания и нехотя угас.
Сенсолинг… Стены в надписях, красные штампы. Лотта, мыслящий кракен, эйратер. Сигналы бедствия, ампулы магнитных регистраторов, отключенные агрегаты. Верните безличность. Нет равновесия… Узел? Конечно. Один или несколько? Будем думать, один. Нам хватит одного. С избытком.
Болл где-то нашел и приволок пустую дорожную сумку. Я машинально сложил в нее ампулы. Зачем-то подергал основание странной машины. Прибор был наглухо привинчен к стене как раз в том месте, где обычно крепятся люльки для самых маленьких пассажиров воздушного лайнера. Счастье, что не было их в этом трагическом рейсе… На стенках прозрачного куба шевелятся тонкие щупальца двух молодых офиур.
Выбираясь наружу, Болл долго и осторожно лавировал среди металлических заусениц пролома. Мне надоело ждать, и я нырнул в открытый люк грузового отсека. Проскользнув над верхушками донных камней под брюхом эйратера, я уж было совсем собирался покинуть это кладбище обломков, но мое внимание привлек какой-то черный предмет, похожий на ласт. Предмет валялся у нижнего края оторванной и почти вертикально поставленной плоскости эйратерного крыла. «Эйратер и ласты, – подумал я. – Для полного комплекта несуразностей не хватало разве что ласт…»
Я опустился рядом с этим черным, похожим на ласт предметом. Тронул рукой. Замер. Это был настоящей ласт… Рядом – другой. Настоящие ласты на двух настоящих ногах…
«ОН! – крикнул во мне мой изменившийся голос. – О-О-ОН!!!»
Мелькание ласт, плавников, мелькание света. Мелькание теней. Нас двое, а кажется – десять. Третий лежит неподвижно под серебристой плоской колонной – надгробной плитой для него. Навались! Ну же, еще чуть! Пошла… Заводи в сторону, эк…
Скрежет и гулкий грохот пустого металла, илистый дым… Мы склоняемся над трупом подводника. Зачем-то поправляем сползший на грудь белый пояс. Не верится. Тот, кого мы так долго искали. Пашич…
Поднимаем жесткое деревянное тело и перекладываем на гладкую поверхность поверженного крыла. Сдвигаем в сторону, потому что этот участок гладкой поверхности исцарапан ножом. Два слова: «Прощай, Ружена!» Восклицательный знак и запятая на своих местах. У него было время тщательно вырезать надпись и позаботиться о знаках препинания…
Все просто и страшно. Он выходил через люк грузового отсека и попал в западню. То ли от его неосторожного прикосновения, то ли по какой другой причине, но вздыбленная плоскость крыла внезапно осела. Лежа на спине, он пробовал высвободиться. Снизу – режущие грани донных камней, сверху – тяжесть металла. Это был конец, но он еще не верил: где-то рядом кружила обеспокоенная Манта.
Он долго и бесполезно ковырял ножом рваную закраину крыла. Потом понял, что может надеяться только на помощь Дюмона, и стал подсчитывать, сколько времени нужно Дюмону для поисков. Он не знал, что Дюмон обрезал провода и мечется в салоне, опрокидывая мебель. Не мог знать, что мезоскаф готовился всплыть без него.
Помощь запаздывала. Он лежал, считал минуты и думал. У него было время подумать. Сутки, двое, может быть, трое. Потом он вырезал надпись. У него еще было какое-то время, чтобы надпись углубить, сделать отчетливой. Время вышло, когда разрядились аккумуляторы…
Этого не прощают, Дюмон.
Впереди, освещенная прожекторами, летела чернокрылая Манта с телом погибшего. Быть может, та самая Манта, которая ждала, но так и не смогла дождаться хозяина у обломков эйратера. Мы с Боллом, словно боясь хоть на миг упустить из поля зрения свою ужасную находку, плыли следом. Вдвоем на одной машине, плечом к плечу. Поодаль – горизонтально удлиненный силуэт спрута.
Стены ущелья раздвинулись и утонули во мраке. Всплыв над провалом, мы взяли курс прямо на станцию, на главный ультразвуковой маяк. Вернее, не мы, а Манты, потому что только они умели правильно ориентироваться в этом огромном и темном пространстве, пронизанном неслышными для нас сигналами маяков.
Мы плыли высоко над массивом. Панорама подводных гор скрыта от наших глаз величественным занавесом тьмы. Лишь изредка лучи проскальзывали по макушкам скалистых утесов, и на мгновения в безднах мрака возникали странные миражи. Будто бы мимо плыли не громоздкие глыбы, отделенные лучами от своих невидимых фундаментов, а совершенно невесомые архитектурные детали каких-то сказочных воздушных замков… Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь привыкнуть к постоянному ощущению неправдоподобности этого мира. Наверное, нет. Это как сон, в котором ты – участник удивительных, порою драматических событий. Рыбий сон. А рыбы спят с открытыми глазами. И нужно быть действительно хотя бы наполовину рыбой, чтобы уметь отчетливо распознавать в прозрачных водах полусна хищный плавник всегда готовой скверно подшутить реальности. Парящие в пространстве скалы – мираж, сновидение. А Манта, которая несет в последний раз тело погибшего хозяина, – это реальность. И в эту реальность не хочется верить. Но разве я не представлял себе такой финал, когда получил задание от Дуговского? Конечно нет. Вопреки здравому смыслу, я надеялся увидеть Пашича живым… Наверное, я рыба меньше, чем наполовину. Мне явно не хватает хладнокровия.
