я, конечно, по-твоему, ужасно сентиментален. Нет разве? Но быть может, ты понимаешь меня? – запальчиво спросил он тоном прежнего, взрывчатого Зеппа.
– Надеюсь, что понимаю, – скромно сказал Ганс. – Его спокойный голос умиротворяюще подействовал на Зеппа.
– Я счастлив, что у меня хватило выдержки оставаться в газете, пока не разрешилось дело Беньямина, и только тогда вернуться к музыке, – признался он мальчугану. – Нельзя сказать, чтоб я многого достиг. И ты, вероятно, думаешь про себя, что мои претензии жалки. Я и сам себе представляюсь плешивой и общипанной птицей, как политик, конечно. В особенности когда говорю об этих вещах, как почти законченный рантье, сытый и самодовольный. Но с меня хватит того, что я сделал, это было трудно, дорогой мой, и совесть моя чиста. А теперь скажи честно, Ганс; ты смотришь на меня сверху вниз?
– Я ведь не свинья, – просто сказал Ганс. – Смотрю на тебя сверху вниз? Да я счастлив. Теперь я уеду гораздо спокойнее.
Зепп немножко стыдился своих признаний.
– Однако довольно выворачивать себя наизнанку, – сказал он. – Я, право, чувствую себя неким персонажем с картинки одной из тех ужасных старых книг, которые выставлены под колоннадой Дворцового парка, – этаким баварским герцогом, который отрекается от престола и величественно передает сыну корону и скипетр. В школе нас заставляли учить одно стихотворение – не знаю, вбивали ли его и вам в головы, – так там были такие строчки:
Сын, вот мое копье.
Возьми его, оно мне тяжело.
Вот я тебе и передаю мое копье, Ганс. Я ухожу в отставку по старости.
– Знаешь, Зепп, – сказал Ганс, – это очень хорошо, что ты решил ограничить свою деятельность музыкой. Так ты натворишь меньше бед здесь, в Париже, а я смогу спокойно спать там, в Москве.
* * *
На следующий день поздно вечером Зепп, работая над симфонией, вдруг услышал то, чего давно ему до боли не хватало. Он услышал, как пришел долгожданный поезд, наперекор всему, quand même, и как невидимая стена зала ожидания рухнула и ожидавшие наконец уехали в страну свободы.
Он глубоко вслушался в себя. Наконец-то поток прорвался, чистый и ясный, не бледный и путано-идеалистический, каким в свое время был финал «Ада», когда появляется Беатриче. Но он и не патетичен, нет в нем и той дешевостоящей уверенности, того грошового опьянения, которое он испытал в 1914 году; в этих звуках была вера, купленная жертвами, вера с примесью печали о тех, кто брошен на произвол судьбы. Счастье, от которого не легче становится на сердце, а тяжелее.
Зепп робко, смиренно заиграл, вслушиваясь в мелодию. Он играл Анне, он ей первой играл финал своей новой симфонии.
Смутно помня обещание, данное господину Мерсье и другим соседям, позднее десяти часов не играть, он сначала играл очень тихо. Но вскоре забыл о соседях, ничего больше, кроме «Зала ожидания», не существовало для него, он изо всех сил ударял по клавишам. Извлекаемые им звуки не были мелодичны, со всех сторон стучали соседи, но для Зеппа эта музыка хорошо звучала, и для грядущих поколений она тоже будет звучать хорошо.
17
Нюрнберг
В эти сентябрьские дни в Нюрнберге состоялся ежегодный съезд национал-социалистской партии. С тех пор как нацисты взяли власть в стране, они превращали съезд своей партии в шумный ярмарочный балаган, в грандиозный парад солдатских ляжек, мундиров, знамен, глупости, духовых оркестров и криков. Мания величия ораторов расцветала буйным цветом, они сочиняли самые нелепые сказки для восхваления собственных добродетелей и силы и для высмеивания слабости и пороков противника. Следуя принципу своего фюрера, провозгласившего, что «чем несуразнее ложь, тем скорее ей поверят», нацистские ораторы не гнушались никакой лжи, как бы глупа она ни была, и никакой клеветы, как бы нагла она ни была. Они взбирались на трибуну и выплевывали всю эту мерзость на головы своей черни, собиравшейся в Нюрнберге.
Вершиной деятельности этого съезда национал-социалистской партии 1935 года, названного «Имперский съезд свободы», был принятый им закон «Об охране чистоты немецкой крови и немецкой чести». По этому закону евреям под страхом тюремного заключения запрещалось вступать в половую связь с «подданными германского государства, в жилах которых течет немецкая кровь или кровь, родственная ей».
Лишь немногие понимали, большинство же только смутно представляло себе, какой шквал горя и бед несет с собой этот закон бесчисленному количеству немцев, и отнюдь не только еврейского происхождения. Практически от него было мало проку его вдохновителям и десяткам тысяч душегубов; его отцом был мрак ненависти, а матерью – глупость.
* * *
Вечером того дня, когда закон был опубликован, у Юлиана Царнке собрались около радиоприемника несколько друзей. Пришли Петер Дюлькен и певец Дональд Перси, был здесь и один немецкий рабочий, некий Каспар Тудихум, которому удалось бежать из концентрационного лагеря и перебраться через границу. Спокойный, суровый, задумчивый человек обратился по какому-то делу к советнику юстиции Царнке. И Юлиану Царнке, с жадным интересом присматривавшемуся к людям, он очень понравился.
Все сидели и слушали рев и тявканье, которыми наводняли эфир нацистские руководители. Среди рюмок с вишневым ликером, кофейных чашек, тарелок и блюд со сластями лежал последний номер газеты «Фелькишер беобахтер». Через всю первую страницу ухмылялась голова нюрнбергского гаулейтера с большими ушами, маленькими глазками, с впадиной на месте мозжечка.
Царнке бегал по комнате, рассыпая по ковру сигарный пепел.
– Множество немецких женщин, вышедших замуж за евреев, – говорил он, – станут в очередь, торопясь поклясться, что их дети – плод измены мужу. Я не могу понять, – продолжал Царнке, задумчиво качая мясистой головой, – как взрослые, солидные люди, судьи, присяжные выносят на основании таких законов приговоры и разыгрывают перед всем народом дурашливых простачков. Даже в узком семейном кругу они, вероятно, подрывают свой авторитет, когда говорят, что принимают всерьез подобные законы. – Авторитет. Семья. Под густыми черными усами Царнке появилась кривая, ироническая и грустная улыбка; он думал о своем сыне Роберте, о тех трескучих фразах, которые тот теперь, наверно, произносит, чтобы окончательно провести черту между собой, на три четверти арийцем, и отцом-метисом.
– Почему, в сущности, – спросил певец Нат Курлянд, ныне Дональд Перси, – они питают такую идиотскую, бешеную ненависть к евреям?
Он говорил, ни к кому не обращаясь, подперев голову короткой рукой; в горячих карих глазах его, задумчиво устремленных в пространство, было страдание.
– Я понимаю, – размышлял он вслух, – им нужен еврейский капитал, еврейские предприятия, чтобы насытить своих людей и отвести от себя вину за тяжкие условия существования. Но они
