Он никогда не говорил о страшном 12-м годе; он его хотел вычеркнуть из памяти; всякое напоминание о нем приводило его в бешенство; его не было, ничего не было; началась иная кампания — кампания 13-го года, и только о ней должна идти речь. Но то было суеверное, почти дикарское самоослепление: ведь освободительная война 1813 года была продолжением и следствием Отечественной войны 1812 года. Разгром наполеоновской армии в России привел к восстанию европейских народов против наполеоновской тирании. Россия и в 1813 году продолжала играть ту же ведущую роль; не случайно Пушкин, первый русский историк того времени, считал вершиной русской славы не 1812 й, не 1814-й, а именно 1813 год[1190].
Наполеон в 1813 году надел как бы шоры; он не видел ничего, кроме узко военных, точнее, чисто оперативных вопросов. Перечитайте его приказы, распоряжения, письма 1813 года — это распоряжения командующего, генерала блистательного таланта, но не императора, не государственного деятеля, не политика.
Но ведь в 1813 году именно политика, политические, идейные проблемы стали силой, определявшей ход борьбы. Наполеон не видел, что прусская армия 1813 года совсем не похожа на армию, сражавшуюся при Иене, которую он ставил невысоко. Не только реформы Шарнгорста и Гнейзенау, порожденные той же волей к национальному возрождению, но и моральная поддержка, соучастие всего германского народа, поднявшегося на освободительную войну, делали эту армию непобеждаемой. Победы, даже самые триумфальные, если бы они были, не могли спасти обреченный режим наполеоновской империи, поработившей народы Европы. Наступил час возмездия. Его противники — самодержавные главы европейских монархий, убедившись, что император французов не желает идти на уступки, пустили в ход самое опасное оружие. Калишский манифест 25 марта 1813 года призывал народы сражаться за свободу и независимость. Прусский король, лукавивший и обманывавший обе стороны, почувствовав, что военное счастье на стороне огромных сил коалиции, также заговорил о свободе. В лживых устах коронованных властителей феодально-абсолютистских монархий речи о свободе были сплошным лицемерием; они задумывались уже над созданием священного союза монархов против народа. Но в 1813 году, в атмосфере огромного патриотического подъема освободительной войны, слова о свободе обладали магическим действием; слова обмана были приняты за чистую монету. По всей Европе все выше вздымались волны народного гнева; французская армия была бессильна в противодействии могучей стихии.
В решающем трехдневном сражении под Лейпцигом (16–18 октября 1813 года) — знаменитой «битве народов» — армия Наполеона была разбита. Теперь вся Германия восстала против завоевателей. Баварцы, саксонцы, баденцы, которых Наполеон расценивал как своих самых надежных союзников, повернули оружие против французов; они чувствовали себя в большей мере немцами, чем подданными облагодетельствованных Наполеоном монархов[1191].
В Италии Мюрат, изменивший Наполеону и перешедший на сторону коалиции, вместе с австрийцами вел наступление на позиции, обороняемые принцем Евгением. Итальянские крестьяне нападали на разрозненные французские гарнизоны. В Испании английские и регулярные испанские части, поддерживаемые партизанскими отрядами, повсеместно перешли в наступление; Сульт и Сюше оставляли провинцию за провинцией. Французы были изгнаны из Испании. Веллингтон подготавливал вторжение в южные департаменты Франции.
В 1814 году война была перенесена на территорию Франции. С точки зрения военного искусства кампания
1814 года была одной из самых блестящих в наследии Наполеона. Как отмечал Энгельс, Наполеон дрался с юношеской энергией. С остатками своих войск он бил противников поодиночке, нанося неизмеримо превосходящим силам коалиции тяжелые поражения. Он разбил 31 января прусскую армию Блюхера при Бриенне, в феврале он нанес поражение союзной армии при Шампобере, Монмирайле, Вошане и Монтеро. Но. как писал Лавалетт, тогда как «император, зажатый всеми армиями Европы, сражался, как лев, устремляясь от одной к другой, переигрывая их маневры быстротою движений, обманывая все их расчеты и заставляя их изнемогать от усталости, в Париже другие враги — еще более опасные, вступив в тайные связи с иностранцами, готовили его низвержение. Их главой был Талейран…»[1192].
Наполеон чувствовал, как сужается вокруг него круг. Он видел опасности, подстерегавшие его и впереди, и позади. Поразительная энергия, с которой он вел последнюю кампанию, какая-то новая, яркая вспышка его полководческого таланта не была доказательством его хорошего физического состояния. Напротив, на него находили неожиданно приступы непреодолимой сонливости; во время битвы под Лейпцигом, в разгар сражения, он задремал. У него все чаще были сильные боли в желудке. Его уже не хватало на все. Как всегда, в часы опасности он обнаруживал хладнокровие, ясность ума. Но что это могло изменить?
Биографы Наполеона, историки той эпохи считали его ошибкой, что он не заключил во время Шатильонского конгресса (4 февраля —19 марта 1814 года) мирного соглашения с союзниками[1193]. Конечно, ошибки были допущены и в 1814 году, но главные ошибки были совершены раньше, и все происходившее в последний год империи было лишь их следствием. Может быть, если бы Наполеон принял предложения Коленкура, соглашение было бы достигнуто. Но надолго ли? В 1814 году соотношение сил на континенте определилось уже с полной ясностью. Движение союзных армий на Париж было ответной волной похода на Москву. Позже, на острове Святой Елены, Наполеон признал главной своей ошибкой войну против России[1194].
В том безнадежном положении, в котором оказался Наполеон в 1814 году, он действовал с азартностью игрока, проигравшего сразу, за один вечер огромное, сказочное состояние и теперь игравшего только ва-банк: всё или ничего.
Шатильонский конгресс мог дать ему только временную отсрочку решения, наверное даже недолгую. Она его не устраивала, он по-прежнему вел безумную, фантастическую игру ва-банк: всё или ничего.
Вероятно, уже с 1813 года, когда за его плечами неотступно стояла зловещая тень поражения, он стал искать третье решение. Под Бауценом был убит Дюрок; это был сохранившийся с дней юности друг, последний друг, с которым он мог говорить как с самим собой. Наполеон плакал над трупом Дюрока, и, может быть, тогда он ему позавидовал. Он стал искать смерти. Но ее тоже нелегко было найти. Она была близко, рядом, но она ускользала, как и недававшаяся решающая победа над противником.
Страна, измученная, обессилевшая, обезлюдевшая, жаждала только мира, прекращения этой страшной, чудовищной, всепожирающей войны. Враги Наполеона — а их становилось с каждым часом все больше — умело использовали эти настроения; они боялись возмездия императора и хотели избавиться от него навсегда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
