– Я что-то плохо спала и видела дурные сны, – вяло цедила слова Дженни. – Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит на меня своей тяжестью. Как глупо делать тайные замки. Должно быть, много глупостей проделывается на Востоке, если судить по моему жениху и его дядюшке. От кого письмо?
– От синьора Бонды, но я ещё не успела его прочесть. – Ну, читайте. Я тоже ещё не успела прочесть своего. Надеюсь, что сегодня хоть до регистрации я не увижу ваших протеже.
– Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он такой красавец! И ведь ты ещё свободна, ты можешь отложить свадьбу, можешь и забрать своё слово назад.
– Ха-ха-ха! Вот как вы теперь запели! То вздохнуть было невозможно без ваших наставлений по поводу того, как привлечь и не упустить Армандо, а теперь заговорили об освобождении. Поздно, мамаша. Когда дочке нацепили ошейник, – не стоит прельщать её свободой. Сами толкали в ловушку, а теперь желаете умыть ручки в чистой воде и соблюсти невинность. Эх вы! Хоть бы теперь проявили каплю любви к ребёнку, любви, которой хвастались и прикрывались всю жизнь.
Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым тоном, точно автоматически двигающая губами безжизненная кукла, и от того они казались пасторше ещё страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в зал, где и осталась, велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне убитая и видом Дженни, и её словами, сидела, чутко прислушиваясь, что происходит в зале. Но там ничего особенного не происходило, кроме того, что Дженни велела настежь открыть окна. Пасторша стала читать письмо Бонды.
"Милейшая и любезнейшая леди Катарина! Наш общий друг, князь даБраццано, напоминает Вам о клятве Вашей юности, данной Вами ему на веки вечные. Вы клялись на его драгоценном чёрном бриллианте быть ему верной и послушной во всём, покоряться всем его приказаниям. До смерти Вашего мужа он предоставлял Вам жить, как Вам хотелось. Теперь он требует: оставьте Вашу старшую дочь в покое, у неё будут руководители, которые дополнят её воспитание. Вы сами отлично знаете, кто отец этой Вашей дочери, и если не подчинитесь тем требованиям, что ставит Вам через меня да-Браццано, обе Ваши дочери узнают истину. Вторую Вашу дочь, единственное дитя пастора. Браццано требует в жёны для Анри Дордье. Не входя в обсуждение того, как могло случиться, что Вы выпустили младшую дочь из рук, Браццано дал нам задачу привезти её к нему в Константинополь. По задуманному нами плану из судебной конторы мы увезём её, если понадобится, силой, для чего у нас уже есть люди. Ваша же роль в этом деле должна заключаться в том, чтобы ожерелье, которое я передам Вам сегодня. Вы накинули ей на шею, когда будете её обнимать, до начала слушания дела. Остальное предоставьте нам. Помните только: одной рукой, на которую я Вам надену браслет Браццано, крепко обнимите девочку, а второй, как бы гладя головку, накиньте ожерелье. Я привезу Вам лекарство, чтобы Вы завтра были совсем здоровой. А сегодня оставайтесь дома, свадебная церемония будет скромной и короткой и всё обойдётся без Вас. Я и жених будем у Вас к четырём часам. С почтением Тибальдо Бонда".
Ужас пасторши перешёл в какой-то духовный и физический паралич. Уныние, которое владело ею всё утро, страх, отчаяние и страшное разочарование в человеке, о котором она сохраняла какие-то иллюзии юности, разбили её совершенно. Это страшное письмо, которое вчера она старалась бы сжечь, сегодня оставляло её равнодушной. Не всё ли равно, как сейчас будут думать о ней? Ведь Дженни безумна, она даже не поймёт того, о чём говорится в письме. А у неё отнимают единственную ниточку к теплу жизни, Дженни, пусть даже безумную.
Сколько прошло времени, пасторша не знала. Не знала она и того, что Дженни снова выкурила тоненькую папироску и совершенно ожила, точно переродилась. Пасторша поразилась, когда Дженни вошла к ней в ярко-зелёном платье, с румянцем на щеках, с блестящими глазами, мурлыкая какую-то песенку. Дженни не была музыкальна, песенка звучала фальшиво. Но не это поразило пасторшу, а выражение лица дочери, в ней снова было что-то от той вакханки, которую она видела ночью. Пасторша подобрала письмо и закрыла лицо рукой, точно боясь опять увидеть ночной танец дочери.
– Да что с вами делается, мама? Вы всё ещё не одеты, не причёсаны. Ведь уже скоро три часа, а в четыре приедут гости. Надо, чтобы вы не внушили ужас родственнику Анри. Он весельчак, но думается, что даже он умрёт от тоски, застав вас в таком безобразном виде.
– Я думаю, мне совсем не придется ни выйти к гостям, ни поехать на твоё бракосочетание. Я должна буду лечь в постель, я совсем больна и чувствую себя, как столетняя старуха. Ведь будет только нотариальная запись, по последней моде. Ну, а это не требует никаких светских приличий. Распишетесь вы оба, распишутся ваши свидетели – и вот вы муж и жена. По всей вероятности, твой муж и его родственники не пожелают вернуться к бедной больной матери. Ты уже будешь носить другое имя и в своём теперешнем настроении вряд ли захочешь вообще навещать меня. Живи, детка, как тебе хочется и нравится.
До того необычен и тих был голос пасторши, что Дженни остановилась и слушала мать так, как слушают какую-то невероятную историю. Весь вид матери, мгновенно состарившейся, убитый, осунувшийся, поразил Дженни.
– Вас, право, подменили, мама. Дайте-ка сюда письмо. В чём дело? Кто вам пишет?
Дженни хотела взять письмо с колен матери, но та зажала его в руке и сунула в карман.
– Письмо это касается только меня, Дженни. А уж давно ты мне дала понять, что я для тебя не существую. Мои горести, как и моя любовь, тяготят тебя не первый день.
– Да что это за несносная манера, – топнула ногой Дженни, и всё её ожерелье заиграло огнем, точно гнев Дженни перелился в него. – И это называется днём свадьбы! Вы бы отходную мне ещё почитали. Ну и капризничайте, сколько влезет, обойдёмся и без вас. Подумать только. Состряпали собственными руками всю эту свадьбу, а теперь стараетесь спрятаться в кусты.
– Дженни, ради Бога, помилосердствуй!
– Да что вы мне суете теперь вашего Бога! О каком милосердии вы говорите? Вы, что ли, были милосердны? К кому? К отцу? К Алисе? Ко мне? Милосердия захотели! Жните, что сеяли.
Круто повернувшись на каблуках, Дженни вышла из комнаты и отдала приказание накрыть стол к чаю, десерт и закуску, к которому обещал привезти жених. Через минуту Дженни забыла о матери и стала любоваться собой в зеркале. Она подошла к столу, взяла в руки золотой портсигар. При дневном свете инициалы из чёрных бриллиантов, которые понравились Дженни, ярко сверкали, и она разобрала буквы: Т. Б. Дженни усмехнулась:
– А я-то думала, что выкурила папиросы жениха. Придется признаться самой, этот крокодил сразу заметит, что двух не хватает.
Представив шарящие глаза Бонды, Дженни ощутила тошноту. Но размышлять дальше ей не пришлось, так как в переднюю уже входили мужчины, весело смеясь остротам Марто. Пока веселились в зале, пока рассматривали подвенечное платье, пасторша всё сидела одна, погрузившись в отчаяние. Почему-то она вспомнила, как была в гостях у лорда Бенедикта, как он подарил ей ожерелье из опалов и бриллиантов, такие же серьги и брошь. Особенно она полюбила эту брошь, часто ею любовалась и носила её. Она протянула руку к туалетному столику, взяла брошь, поднесла её ко лбу и прошептала:
– Милосердия, милосердия, милосердия. Вы отняли у меня одну дочь, теперь он отнимает другую. В нём милосердия нет. Неужели же и вы не знаете пощады для грешницы? Я обманула мужа, я обманула дочерей. Я пусть погибну, только молю вас за моих дочерей.
Неожиданно ей сделалось легче. Холодные камни точно вбирали жар её тела. Она стала дышать свободнее, смогла выпрямиться, поднялась и закрыла дверь на задвижку. И снова села в кресло, крепко прижимая к себе любимую брошь. Какая-то уверенность вливалась в неё. Мысль стала работать спокойнее, и она принялась думать, что же теперь делать и что можно немедленно предпринять.
Не отдавая себе отчёт, почему она это делает, она зажгла свечу и сожгла письмо Бонды. Ей стало ещё спокойнее. Положив обе руки на брошь, леди Катарина стала думать, как ужасно она поступила когда-то, принеся страшную клятву Браццано, клятву, дававшую ему право на её жизнь и смерть. Она обратилась мыслью к лорду Бенедикту и стала упорно просить его спасти хоть Алису от этих ужасных людей. Не отдавать её тем, кому цену она поняла сейчас до конца. "Зачем, зачем я повторяла за ним какие-то бессмысленные слова, целовала какой-то чёрный камень", – всё возвращалась к дням своего далёкого прошлого леди Катарина. Теперь только, всеми брошенная, она начала понимать, кого и что она потеряла в пасторе. И в новом порыве отчаяния, прижимая брошь к своим губам, чтобы не дать вырваться рыданиям, она мысленно говорила лорду Бенедикту:
– Вы были его другом. Не поверю, что вы злы или мстительны. Спасите, спасите дитя пастора! Алиса истинно его дочь. Пусть я понесу кару за свою неправедную жизнь, спасите только Алису.
