Обед шёл своим чередом, по мере возлияния Бахусу превращаясь в оргию. Одна Дженни старалась пить как можно меньше и удерживала в границах приличия своего мужа. Опьянённый новыми, открывшимися ему сегодня качествами Дженни, Армандо был ей пока послушен. В нём даже просыпалось какое-то уважение к ней, он хотел быть джентльменом. И пытавшийся было снова приняться за грязные каламбуры Мартин встречал такой мрачный и бешеный взгляд обоих новобрачных, что прикусил, наконец, язык, недоумевая, какая муха укусила Армандо. К концу обеда Бонда устал от бестолкового и глупого веселья своих гостей. Ему захотелось остаться одному и выпить вволю своего любимого вина, которое было слишком дорого, чтобы угощать им такую ватагу, да и любил Бонда пьянствовать в одиночку, на свободе обдумывая планы дел и делишек, ему поручавшихся.
Сам не понимая почему, сегодня Бонда чувствовал себя особенно плохо. У него трещала голова, и непреклонная его воля не собиралась в нём в реальную силу, а мысли рассеивались. Нет-нет да и мелькнёт в его мозгу образ пасторши, как будто от больной, старой и закоснелой во зле и раздражении женщины можно ожидать что-то по-настоящему опасное. Удивляясь себе. Бонда мысленно пожимал плечами и гнал прочь навязчивый образ, считая, что подле него вьётся злоба пасторши за то одиночество, на которое он её обрек. Наконец, ему удалось отправить в танцевальный зал всех гостей и новобрачных, а самому пройти к себе. Тут он удобно уселся в кресло и поставил перед собой любимое вино.
Бутылка исчезала за бутылкой, сигара за сигарой, и Бонда дошёл до высшей точки своего скотского наслаждения и стал дремать, всё ещё потягивая изредка рубиновую влагу. Поглотив ещё одну бутылку, он положил ноги на решётку камина и сладко заснул. Тот, кто увидел бы это лицо теперь, решил бы, что глаза обманывают его, что перед ним призрак в человеческом облике, что ходить по земле, дышать и действовать такая тварь не может. Бледно-зелёный лоб, фиолетовые щеки и распухший красный нос, черноватые губы, из которых текла слюна, заливая чудесную сорочку с бриллиантовыми запонками, скрюченные, узловатые, безобразные руки с толстыми жилами, как у столетних старцев, с огромными плоскими ногтями. Раздвинутые губы обнажали чёрные испорченные зубы и кривились в такую злобную усмешку, от которой содрогнулся бы и разбойник, приди он грабить спящего Бонду.
Вдруг мирный сон злодея прервался. Он почувствовал ужасную боль в сердце, в позвоночнике, в горле, вскочил, резко вскрикнул и стал осматривать комнату. Весь хмель выбила внезапная боль. Но понять, где он, что с ним, почему он проснулся, он никак не мог. И тут его настигла вторая волна боли. Несчастный не мог даже крикнуть, он как-то дико замычал и согнулся, точно его сложили пополам. Он почти лишился чувств.
Нескоро оправился Бонда от вторично ударившей его боли. Он вспомнил, как такими же необъяснимыми болями страдал в Константинополе Браццано, при котором он тогда играл роль доктора. Ужасная мысль мелькнула у него в голове, сковав его страхом. Холодный пот покрыл лоб, глаза расширились от ужаса. "Ананда", – мучило его одно это слово, лишая воли, не давая разогнуться. Осмотревшись, он увидел на столе свой портсигар и с большой осторожностью, стараясь не менять положения, дотянулся до него. Дрожащими руками он закурил. Правда, на его притупленные нервы папиросы с опием уже давно не воздействовали так, как это было с Дженни. Но всё же, покурив, Бонда стал менее похож на призрака. Он осмелел, попробовал шевельнуться, и это ему легко удалось. Постепенно он выпрямился, встал с кресла и удивлённо себя спросил, чего, собственно, он так испугался. Решив, что просто перебрал вина, он собрался перейти в спальню и вдруг снова почувствовал боль, на этот раз такую сильную, что еле устоял на ногах.
В глазах у него помутилось, он снова вспомнил Браццано, и теперь уже не сомневался, что ему пришлось встретиться с добром, превосходящим его силы. Но в чём, где сейчас центр борьбы? Через чьё отречение и измену пришли к нему эти страшные удары? Кто предал его и Браццано? Кто изменил клятве не на жизнь, а на смерть? Чьё предательство чуть не убило его сейчас? Долго так стоял Бонда, боясь двинуться с места. Он искал в своём воспалённом мозгу того, кто стал ему смертельным врагом в эту минуту. Его внезапно осенило, что никто, кроме пасторши, не мог навлечь на него этот ужас, грозящий не только потерей расположения главарей, но и погибелью.
Бонда не сразу осознал свою огромную ошибку, своё непростительное легкомыслие. Когда он представил, что благодаря его лекарству леди Катарина могла добраться до лорда Бенедикта и там его предать, быть может даже отдать вещи, предназначенные Браццано для неё и Алисы, – Бонде сделалось так дурно, что он с трудом дошёл до дивана и повалился на него в полном отчаянии. Он снова выкурил папиросу, выпил стакан воды и принялся обдумывать своё положение. Ему было ясно, что прежде всего он должен проникнуть в дом пасторши и выяснить степень её виновности. Он прошёл в свою спальню, вынул из чемодана связку отмычек. Желая иметь надёжных спутников, он решил взять с собой Анри и Армандо.
Бонда накинул плащ, надвинул глубоко на лоб шляпу и выглянул в коридор. В гостинице уже всё засыпало, музыканты расходились по домам, кое-где ещё сновала прислуга. Теперь Бонда пожалел, что, изображая из себя царька, приказал разместить свою свиту так далеко. Ему надо было подняться на следующий этаж и дойти до конца длинного коридора. Добравшись до комнаты Армандо, он остановился в полном изумлении. Дверь была открыта настежь, и комната спешно приводилась в порядок. На вопрос Бонды, что это означает, ему сказали, что молодые выехали час назад.
Взбешённый и обеспокоенный, Бонда отправился к портье и узнал, что новобрачные перебрались в другой корпус, где гораздо тише. Сейчас пройти туда нельзя. Однако племянник просил сообщить дядюшке, что в назначенное время они с женой приедут прямо в контору. Бонда не решился будить Анри. справедливо полагая, что оба дружка спят теперь так, что толку от них всё равно не будет.
Послав проклятие за отсутствие дисциплины и расхлябанность, Бонда вышел в туманную ночь, изрядно удивив швейцара. Несмотря на то, что он уже долго работал с Браццано, Бонда не мог похвастаться, что закалился в бесстрашии. Кроме того, он только пить любил в одиночку. Работать же всегда предпочитал с подручными. Если бы он не боялся так Браццано и прочих директоров, жестокость которых отлично знал, он, пожалуй, и не пошёл бы во мрак спящего города. Но один страх леденил сердце, а другой – двигал его ногами.
Бонда наткнулся на кэб, растолкал спящего кучера и велел везти себя к пасторскому дому. С большим трудом он отыскал парадное крыльцо и стал стучать в дверь так, что и пастор с погоста поднялся бы, не только живая пасторша. Но дом молчал. Ощупав руками замочную скважину, Бонда вставил в неё отмычку, но тут же ощутил сильнейший удар по руке.
– Кто здесь? – крикнул он в страхе. Но в тишине ночи ему ответило только похрапывание вновь заснувшего кучера. Бонда принялся шарить руками по входной двери. Он никого не ухватил, ни на кого не наткнулся. Боясь ночного полисмена, Бонда вторично отыскал замочное отверстие, быстро ткнул туда отмычку, но повернуть её так и не смог: он получил ещё раз сильный удар по руке и на этот раз уже не смог её поднять. Рука висела, как мёртвая. Ступеньки, казалось ему, уползали из-под его ног, он едва смог присесть, чтобы обдумать своё положение. Что пасторша не просто бежала, а была уведена каким-то сильным врагом, – это Бонда понял сразу. Но где искать этого врага, как отвоевать пасторшу, чтобы завтра держать её подле себя и вырвать с её помощью Алису? Туман стал рассеиваться, забрезжил рассвет. Бонда решил ехать к дому лорда Бенедикта и попытать там счастья. Рука его стала оживать, он растолкал кучера и снова покатил по пустынным улицам.
Остановившись напротив дома, где жил лорд Бенедикт, Бонда вышел из кэба, велел кучеру ждать его на углу и прошёлся несколько раз мимо, не решаясь перейти улицу, поскольку хорошо помнил свою первую неудачную попытку пробраться сюда с письмом к Алисе.
Наконец, набравшись храбрости, он сошёл с тротуара на мостовую, но только успел сделать несколько шагов, как из-за угла вылетела карета, запряжённая прекрасными лошадьми, едва не сбила его с ног и остановилась у подъезда.
Злополучного путника, едва увернувшегося от смерти, обдало с ног до головы густой осенней грязью, и всё, что он увидел, были две мужские фигуры, входившие в освещенную парадную дверь.
Дверь захлопнулась, через минуту распахнулись ворота, куда въехала коляска, и снова настала тишина.
Бонда, взбешенный, мокрый, измученный, еле совладал с собой, чтобы не избить соню-кучера, покачивавшегося на своих козлах.
С трудом проскочил Бонда незамеченным в свои комнаты, ибо в гостинице уже начиналась утренняя жизнь вечно хлопотавшей прислуги. С отвращением срывал он с себя мокрую одежду. Жадно выпив несколько стаканов вина, он отправился в спальню.
